Карл Великий, его личность и заботы о просвещении

В VIII в. просвещение в Италии и Англии стояло гораздо выше, чем в Галлии. Поэтому, когда Карл во время своих походов на Италию познакомился с тамошними учеными и оценил ту пользу, какую образование могло принести ему в сфере гражданской и церковной, то для распространения этой новой силы среди франков он должен был обращаться к содействию ученых итальянцев и англосаксов. Всякого рода обещаниями ему удалось многих из них привлечь во Францию. Главными из таких пришельцев были англосакс Алкуин, питомец, а потом и наставник знаменитой в VIII в. школы Иоркской, затем, грамматик Петр Пизанский, лангобард Павел Диакон, гот Теодульф, по-видимому, тоже уроженец Италии, далее — ученые ирландцы и баварцы.

Дворцовая школа

Центром для них служила руководимая Алкуином придворцовая школа, переходившая вместе с двором из одной резиденции в другую и только в конце царствования Карла осевшая в Ахене. Преподавателями были в ней ученые выходцы, а слушателями, кроме настоящих учеников, присылаемых из монастырских школ для окончания образования, сам король, королева Лиутгарда, сыновья и дочери Карла, а также вельможи, духовные и светские. Сам Карл слушал грамматику у Петра Пизанского, а прочие науки у Алкуина. С последним он особенно усердно занимался астрономией, риторикой и диалектикой. Алкуин написал для него учебники по этим предметам в форме разговора между королем Карлом и его наставником. Для школьников он составил грамматику в форме разговора 14-летнего франка с 15-летним англосаксом; франк спрашивал, сакс отвечал, и только изредка в разговор вмешивался учитель (Алкуин). Из этого видно, что обучение носило не систематический, а практический характер, что ученики учились не по книгам, а из устного преподавания и общих упражнений. Учение шло по-латыни; всего легче усваивались риторические фигуры, а кто стремился дальше, тот списывал для себя Вергилия, Пруденция или какие-нибудь произведения Августина. Существенную часть обучения составляли упражнения в обращении со словами, понимании их значения, исследовании их отношений.

Преподавание

От этого преподавания в дворцовой школе сохранился странный образчик — разговор между Алкуином и сыном Карла В., Пипином, которому в то время было лет пятнадцать. Вот перевод некоторых частей его. «Пипин. Что такое буква? — Алкуин. Страж истории. — П. Что такое слово? — А. Истолкователь души. — П. Кто рождает слово? — А. Язык. — И. Что такое язык? — А. Бич воздуха. — П. Что такое воздух? — А. Хранитель жизни. — П. Что такое жизнь? — А. Радость для счастливых, печаль для несчастных, ожидание смерти. — П. Что такое смерть? А. Неизбежный исход, неверная дорога, слезы для живых, утверждение завещания, похититель человека». — Затем идет ряд вопросов о человеке. — «Что такое человек? — Раб смерти, мимолетный путник, гость в своем доме. — Как поставлен человек? — Как лампада на ветру. — Где поставлен он? — Между шестью стенами. — Между какими? — Верхней и нижней, передней и задней, правой и левой. — Сколько перемен с ним происходит? — Шесть. — Какие? — Голод и насыщение, покой и труд, бодрствование и сон. — Что такое сон? — Подобие смерти. — Что такое свобода человека? — Невинность. — Что такое голова? — Вершина тела. — Что такое тело? — Жилище души». После ряда вопросов о частях человеческого тела речь заходит о внешней природе. «Что такое небо? — Вращающаяся сфера, неизмеримый свод. — Что такое свет? — Лица всех предметов. — Что такое день? — Пробуждение к труду. — Что такое солнце? — Блеск вселенной, краса небес, прелесть природы, распределитель часов. — Что такое земля? — Мать растущая, кормилица, живущего, хранительница жизни, пожирательница всего. — Что такое море? — Путь отважных, граница земли, гостиница рек, источник дождей». — Далее, из времен года зима оказывается изгнанием лета, весна живописцем земли, лето облачением земли, созреванием плодов, осень житницей года, а год колесницей мира, которую везут ночь и день, холод и тепло, и которой правят солнце и луна. Затем идет определение ряда отвлеченных понятий: надежда — освежение от труда, сомнительный исход; дружба — сходство душ; вера — уверенность в неизвестном и чудесном. Понятие чудесного поясняется так: «я видел недавно человека на ногах, гуляющего мертвеца, который никогда не существовал». Оказывается, что это было отражение предмета в воде. Наконец, учитель задает, а ученик разгадывает ряд загадок в роде следующих: «Со мною говорил незнакомец без языка и голоса; его не было прежде и не будет потом; я его не слышал и не знаю». Это оказывается тяжелый сон. — «Я видел, как мертвые породили живого, и дыхание живого пожрало мертвых». Разгадка: огонь родился от трения сучьев и пожрал их.
Нам можете, показаться пустой забавой загадывание загадок или требование определений, более похожих на детские шутки, но не следует забывать, что для тогдашних германцев многие из обычных для нас сочетаний понятий были новыми и усваивались с трудом. С другой стороны, эта любовь к загадкам и игре в определения указывают на то жадное любопытство, с каким кидается на все молодой, несведущий ум, на то сильное удовольствие, какое доставляет ему всякое неожиданное сочетание, всякая несколько оригинальная мысль. Такое настроение господствовало, без сомнения, при дворе Карла, и оно-то и вызвало образование придворной академии.

Академия

В состав ее входили и женщины. Члены ее носили особые имена, представляющие странное смешение языческих и христианских воспоминаний. Так, самого Карла тут называли Давидом, его сестру Луцией, его дочерей Делией и Колумбой, племянницу Эвлалией, Алкуина Горацием Флакком, поэта Ангильберта Гомером, архитектора и писателя Эйнгарда Веселиилом (строитель скинии). Такое переименование стушевывало тут сословные различия и размещало людей по их талантам.

День при дворе Карла Великого

В одном стихотворении поэт Теодульф так описывает день при дворе Карла. Сначала во дворце идет совещание, затем все отправляются в церковь. На обратном пути Карла сопровождает большая толпа народа, но во дворец входят только вельможи. Карла окружают его дети, которых он превосходит целой головой. Старший из сыновей принимает от отца плащ и белые перчатки, младший — меч. Король садится, и дочери подносят ему цветы, фрукты, хлеб и вино; он благодарит их поцелуями и ласковыми словами. После завтрака возобновляется работа. У дверей теснятся люди с просьбами и жалобами; в передней их выслушивает сначала камергер с прозвищем Тирсис (пастух у Вергилия); одних он отпускает домой, других проводит к королю. Так наступает время обеда. Король обедает вместе с семьей и с избранными придворными, военачальниками и учеными. Среди последних особенно выдается Алкуин. Капеллан читает застольную молитву, храбрый воин Меналк, в качестве главного стольника, командует полком пекарей и поваров. Возле Карла секретарь с двойной дощечкой для записывания его приказов. За обедом присутствуют и некоторые из питомцев дворцовой школы, между ними маленький Эйнгард, любимец Карла; он хлопотливо бегает взад и вперед, принося то книги, то другие вещи, понадобившиеся неутомимому в работе королю. По окончании обеда и удалении прислуги начинается чтение; на этот раз читаются стихи Теодульфа. Чтение прерывается критическими замечаниями. Особенно недоволен стихами толстый воевода Вибод: он смотрит мрачно, качает головой и проклинает автора, который за то желает ему явиться на зов короля в пьяном виде, покачиваясь из стороны в сторону и выставив вперед свой безобразный живот. Еще более недоволен ученый шотландец, личный враг автора; сначала он выражает свое неудовольствие знаками, подталкивает соседей, кривит лицо, вздыхает, наконец, начинает громко браниться, задевая и чтеца. Автор отвечает ему грубыми ругательствами и с претензией на остроумие замечает, что по настоящему противника его нужно звать не Scottus, a sottus (глупцом). Чтение продолжается до отхода Карла к послеобеденному сну. За ним расходятся и придворные, каждый в свою комнату или в свой дом.

Характер литературы

Как при арабских дворах этой эпохи, здесь обменивались поэтическими посланиями, ставили и разрешали научные задачи и загадки. Поэзия была обыкновенной формой выражения, раз дело не шло прямо о разрешении практического вопроса или об ученом исследовании. Стихи писались размерами античными или в формах народной и церковной поэзии. Поэтов было много, и писали они усердно. Понятно, что большая часть их произведений была безделками и очень часто плохими. Обыкновенно это были прямые заимствования из Вергилия и Венанция Фортуната, а также из Овидия, Лукана и др. Мысль тут отступала на задний план. Много цены придавалось всякого рода ухищрениям; например, слова расставлялись так, что начальные буквы строк составляли изречение или имя, или даже так, что линии, проведенные через стихотворение накрест, затрагивали такие буквы, из которых составлялись определенные слова. В настоящем поэтическом таланте избытка никогда не бывает, а такая манера могла губить и таланты. Однако иные вещи Алкуина, Павла Диакона, Теодульфа Орлеанского, особенно в более легких родах в басне и поэтическом рассказе, могут нравиться еще и теперь, а тогда должны были действовать еще сильнее, так как то, что теперь кажется нам шуткой, представлялось тогда украшением. Умели они выражать и более серьезные чувства, и жалобу Флора Лионского на упадок сильного царства нельзя и теперь читать без сочувствия. Несмотря на всю их вычурность, в этих стихотворениях чувствуется здоровое понимание и знание жизни. В этом отношении поэты времени Карла много выше латинских стихотворцев V и VI века, подражателями которых они были. Поэты VIII века стояли близко к делам, принимали участие в важных решениях Карла и его вельмож, и потому их жалобы на непрочность земного блеска, их напоминания судьям о справедливости и буйной молодежи об умеренности получают большой вес, перестают казаться шаблонными фразами.

Наука

В сфере теоретической поэзия составляла не цель, но преддверие и забаву. Целью служило научное знание, и прежде всего богословское. Светские науки, грамматика, риторика, диалектика, физика, изучались только для того, чтобы проникнуть в тайны богословия. Эти церковные интересы стояли в противоречии с любовью к языческим классикам. Потому под конец своей жизни Алкуин предостерегал от увлечения Вергилием, источником ложной мудрости. Несмотря на все свои слабости и догматические стеснения, Алкуин был в полном смысле человеком науки. Даже и теперь мало можно найти таких людей, которые могли бы равняться с ним или Павлом Диаконом в глубоком изучении крупных областей или в многосторонности исследования. Ученые средства эпохи были крайне слабы, — даже прославленная библиотека Иорка заключала в себе меньше книг, чем теперь кабинет любого ученого, — методы исследования были так мало развиты и так стеснены церковными рамками, что теперь всякий начинающий может указать в них серьезные недостатки; но, несмотря на то, чувствовалось сильное стремление к научному исследованию целого мира. Ученые стремились к изучению всего того, что было доступно исследованию. Среди громких призывов к аскетическим подвигам Алкуин сохранил потребность в истинном просвещении, а Агобард Лионский написал несколько сочинений для опровержения веры в колдуний и других суеверий. Рядом с школьной поэзией стояла таким образом литература, исходившая от жизни и влиявшая на нее. Эта литература принимала живое участие в решении важнейших вопросов эпохи: по ним производились исследования, составлялись мемуары, и часто являлся целый ряд сочинений за и против; далее, была составлена для вновь учрежденных школ масса грамматик и учебников всякого рода. Большая часть этих работ была, правда, извлечениями из десятков старых сочинений, предназначенными для тех, у кого не было библиотеки, но извлечение было вместе и переработкой, и в это время возникли некоторые сборники, которые пользовались потом известностью в течение всего средневековья.

Три разряда школ

Школы времени Карла можно разделить на три разряда. Из них к первому относились те, в которых преподавались «семь свободных наук» и богословие; назначались они главным образом для учеников, готовившихся к духовному званию, но в них принимались и готовившиеся к светским занятиям. Такая школа была основана Алкуином в Туре и под его управлением стала лучшей из всех подобных ей. Сведения о ней мы находим в письме Алкуина к Карлу. «Я, говорит он, по вашему внушению и вашей воле передаю некоторым мед Св. Писания; других напояю чистым вином древних знаний; третьих начинаю питать плодами грамматического изящества; некоторых просвещаю относительно движения звезд. Особенно стараюсь я воспитать их полезными для св. церкви и способными украшать ваше правление, чтобы не оставались незаслуженными мною милости Всемогущего Бога и не напрасна была щедрость вашей благосклонности ко мне». Ко второму разряду относились школы церковного пения и церковной музыки; сначала таких училищ было только два, одно в Меце, другое в Суассоне; они долго оставались и самыми знаменитыми. Третий разряд училищ составляли при Карле первоначальные школы грамотности для мирян-простолюдинов. Карл хотел, чтобы учились не одни только люди, предназначенные в духовное звание, или дети знатных и богатых семейств, приготовлявшиеся занять высокое положение в государстве; он желал, чтобы благотворное влияние образования проникало в массу населения. В одном указе его епископам и аббатам говорится: «Недостаточно следить за соблюдением в монастырях и епархиях правил религиозной жизни; нужно обучать наукам тех, кто к этому способен, и в той степени, в какой это каждому даровано Богом. В последнее время нам писали из некоторых монастырей о вознесении за нас монахами к небу молений; в этих посланиях мы нашли похвальные чувства и неправильный язык, результат небрежного обучения. Не умея хорошо писать, люди могут легко понимать неправильно Св. Писание, причем ошибки могут, быть еще опаснее. Ведь в Св. Писании много тропов и фигур; и кто может понимать, как следует, эти украшения изящной речи, не изучив древних авторов, излагавших риторику? Поэтому мы увещеваем вас заботиться об изучении словесности для более верного и легкого понимания Св. Писания. Выбирайте для этого таких людей, которые хотят и могут учиться и желают обучать других. Как воины церкви, вы должны быть набожными в душе и учеными в речах. Если хотите сохранить наше расположение, не преминете разослать копии этого письма всем подчиненным епископам и во все монастыри». Еще замечательнее распоряжение Теодульфа, епископа орлеанского, предписывающее священникам открывать школы в городах и селах и запрещающее им отказывать детям в приеме, а также требовать плату за обучение и вообще брать что-либо, кроме того, что будет предложено родителями добровольно и из расположения. Можно полагать, что подобным образом поступали и другие епископы.

Рукописи

Кроме школьного дела внимание Алкуина привлекало к себе исправление рукописей, сильно пострадавших за время с VI по VIII в. в руках невежественных переписчиков и владельцев: в них вкралась масса ошибок, листы были перепутаны, исчезла всякая орфография и грамматика. Исправлением этого зла Алкуин занимался всю свою жизнь, постоянно рекомендовал его своим ученикам, а Карл помогал ему в этом всей силой своей власти. Сам Алкуин работал над пересмотром полного текста Св. Писания; окончив его уже в аббатстве св. Мартина Турского, он послал исправленный список в подарок Карлу. Под влиянием внушений, а отчасти и примера Алкуина и Карла, стремление к собиранию древних рукописей стало всеобщим. Как только Алкуин или кто-либо из его учеников кончали пересмотр какого-либо сочинения, списки его рассылались по главным церквам и аббатствам, где с них снимались новые копии, сверявшиеся и распространявшиеся дальше. Искусство переписки стало источником обогащения и даже славы; прославляли монастыри, где изготовлялись самые верные и красивые копии, и в каждом монастыре искусных переписчиков из монахов. От испорченного письма VI-VII вв. вернулись к мелкому римскому шрифту. Скоро разрослись монастырские библиотеки. От этой эпохи сохранилось много рукописей, и хотя главное внимание обращалось на литературу духовную, однако была затронута и светская. Произведения каллиграфов времени Карла до сих пор еще вызывают удивление, и, может быть, ничто так не характеризует тогдашние стремления, как эти рукописи Св. Писания, а также Теренция, Горация, с их уставным письмом, их скопированными с древних образцов украшениями и изображениями.

Алкуин и Карл

Вся ученость, вся образованность времен Карла имела Алкуина своим представителем и сосредотачивалась в кругу, центром которого был он. Алкуин был, так сказать, министром просвещения при Карле, как академию можно назвать министерством духовных дел. Под старость он почувствовал утомление и с разрешения Карла удалился в монастырь св. Мартина в Туре, аббатом которого состоял и где устроил затем школу, не уступавшую дворцовой. Сохранилось любопытное указание, что почти все ученики его становились потом епископами или аббатами; исключение составляли два сына мельников из крепостных св. Колумбана: их не сочли приличным возвести в такой высокий сан, а назначили, по-видимому, за заслуги учителя, настоятелями монастыря Боббио, которым они и управляли один за другим с большим усердием. Другой рассказ свидетельствует, что Алкуин в качестве бывшего наставника сохранил за собой право останавливать порывы августейшего ученика. Карл очень сожалел, что образование в его царстве не доходит до той степени, на которой оно стояло при древних отцах церкви, и однажды в огорчении воскликнул: «О, если бы у меня было двенадцать таких ученых, как Иероним и Августин!» На это Алкуин заметил с негодованием, которого не мог себе позволить никто другой пред лицом грозного Карла: «Творец неба и земли имел только двух таких ученых, а ты хочешь двенадцать».

Их переписка

Самым подлинным документом для характеристики этих двух деятелей и того духовного движения, представителями которого они были, служит их переписка. От нее сохранилось 30 писем, и по содержанию их можно распределить так: 1) письма богословского характера; тут идет речь о Преображении, об ереси адоптиан, о происхождении названий Пятидесятница и Семидесятница, о смысле некоторых мест Евангелия; затем разбираются вопросы, кому была передана цена искупления человека и отчего ни в одном Евангелии нет песни I. Христа после Тайной Вечери; 2) ряд писем по астрономии, в которых, между прочим, даются астрономические вычисления, объяснение лунного круга, движения солнца и фаз года; 3) Алкуин посылает Карлу свои опыты по орфографии и арифметике и разбор нескольких синонимов. Далее идет отчет о состоянии турской школы; между прочим, в виду недостатка в лучших книгах школьной учености, добытых в Англии трудами наставников иоркской школы, Алкуин просит Карла дозволить посылку туда за ними некоторых слуг. Оканчивается письмо замечательными словами: «На утре моей жизни я сеял семена науки в Британии; теперь, на закате ее, когда уже охладела моя кровь, я не перестал сеять их во Франции, надеясь, что при помощи Божией они процветут в обеих странах». Наконец, идет ряд писем о текущих делах; во многих из них Алкуин призывает Карла к милосердию относительно аваров, саксов и врагов вообще, дает советы насчет лучшего обращения аваров, посылает поздравления, подарки, утешения по поводу смерти королевы, рекомендации, извинения по поводу нарушения прав епископа орлеанского, советы под видом капитуляриев о завещаниях, наследствах и проч. В одном месте Алкуин остерегает Карла от похода в Беневент и, оправдывая свое вмешательство в это дело, замечает: «Все, касающееся вашего благополучия, не чуждо мне: для меня оно дороже моего здоровья и жизни. Ты — счастье королевства, спасение народа, честь церквей, покровитель всех верующих во Христа; под сенью твоего могущества, под покровом твоего благочестия, божественная благодать позволила нам вести религиозную жизнь и служить Христу в мире и спокойствии; поэтому с нашей стороны справедливо и необходимо со вниманием и сердечной преданностью заботиться о твоем счастье и здоровье и молить о них Бога». Во многих письмах последних лет слышится утомление той неусыпной деятельностью, которой требовал от своих подчиненных Карл.

Теодульф

Из других пришлых ученых, кроме Павла Диакона, замечателен Теодульф, лучший поэт эпохи, которого Карл сделал епископом орлеанским и послал на ревизию областного управления. Из произведений его в историческом отношении наиболее важны уже упомянутое описание двора Карла и наставление насчет церковноприходских школ, а также увещание к судьям; в последнем всего интереснее по встречающимся указаниям на быт общества описание попыток подкупить ревизоров.
«Вокруг нас теснится большая толпа людей всякого возраста и пола. Все они настойчиво предлагают нам подарки и рассчитывают таким способом получить желаемое. Один предлагает мне кристаллы и драгоценные камни Востока, если я позволю ему завладеть землями соседа; другой приносит груду монет с арабскими или латинскими надписями, желая приобрести таким образом имения, земли, дома. Третий вызывает тайком нашего слугу и вполголоса просит его передать мне, что у него есть ваза замечательная по работе и древности; она из чистого металла и нелегка на вес; изображены на ней подвиги Геркулеса; ее он предлагает мне, если я помогу ему уничтожить грамоты, доказывающие отпущение на волю ее родителями большого числа рабов. Иной предлагает мне разноцветные плащи, вероятно, работы диких арабов, с изображениями быков и коров; краски на них яркие, и большие полосы искусно соединены с малыми; этот скот предлагает он мне в обмен за те стада, из-за которых у него идет спор с соседом. Другой предлагает мне прекрасные чаши, если я дам ему то чужое, чего он желает. Третий предлагает мне покрывала для постелей и красивые вазы; покойный отец оставил ему хорошо орошенное имение с виноградниками, лугами и садами; братья и сестры требуют себе из него долей, а он хочет владеть им без раздела и надеется успеть в этом, если я ему помогу. Так поступают богатые; бедные не менее настойчивы. Одни выставляют кордовские кожи; другие приносят ткани шерстяные или льняные. Один предлагают полотенца, другие готовят сундуки; наконец, оказался даже подноситель восковых свеч. Как перечислить все подношения? Все полагались на подарки, и никто не надеялся получить что-либо без подношения. О, позорная язва, всюду разлитая! О, пагубный порок, подчинивший себе весь свет! Нет недостатка в людях и дающих, и принимающих. Так стараются они задобрить меня, но, конечно, они не считали бы меня за такого человека, если бы раньше не было там таких. Но когда все замечают безуспешность своих речей и бесплодность обещаний, замечают мою недоступность для всех их уловок, то всякий тотчас обращается к своим делам, каждый получает следующее ему по праву и перестает строить козни против меня и близких. Однако я опасался придать своим действиям характер неумеренности, подать повод к тому, чтобы их считали за притворство, удивить многих самою новизною, сделать добро ненавистным вследствие близости зла, и потому не считал нужным отказываться от того, что мне предлагали из настоящего расположения. Счастлива добродетель, которую умеряет, украшает и поддерживает умеренность, кормилица всех добродетелей!».
Кроме того, поэма Теодульфа замечательна по выраженной в ней мягкости чувств: среди беспорядка и варварского насилия с удивлением встречаешь ту деликатную и предусмотрительную доброту, которая представляется исключительной принадлежностью эпох высокого образования и мира. Он убеждает судей относиться внимательно ко всем просителям: «Ты должен заботиться о делах сирот без отца или матери, о делах вдов; будь их защитой и опорой; будь для сироты отцом и матерью, мужем для вдовы. Если к тебе обратится бедняк, калека, больной или ребенок, старуха, старик, не отказывай им ни в сострадании, ни в помощи. Посади того, кто не может стоять на ногах; подай руку тому, кто не может встать. Поддержи и ободри того, у кого дрожит сердце, или голос, или руки, или ноги. Ободри словами унывшего, успокой раздраженного. Придай силы робкому, укроти заносящагося». У Теодульфа был несомненно поэтический талант. Правда, его стихи иногда нарушают правила латинского стихосложения, но зато у него была драгоценная способность живого изображения; его описания, всегда живые, имеют привлекательность, до которой далеко поэмам Алкуина и его подражателей. Его «Увещание к судьям», например, богато удачными образцами, красивыми стихами и даже по временам отличается оригинальностью тона. Это еще грубый поэт, но уже поэт.

Ангильберт

Из учеников Алкуина старшим был Ангильберт, знатный франк, воспитанный при дворе и находившийся в близких отношениях с Карлом и его семьей. Академическое имя Гомера он получил, вероятно, за свои поэтические произведения. Алкуин, как это видно из многих писем и стихотворений, любил его и очень уважал его талант и образование. Он занимал видное место среди придворного духовенства, исполняя важные поручения Карла. По обычаю, сохранившемуся еще от времени Карла Мартелла, ему было предоставлено распоряжение доходами аббатства св. Рикье (в Пикардии). При поддержке Карла и при помощи королевских строителей и художников он перестроил монастырь заново, воспользовавшись отчасти при этом вывезенными из Италии колоннами и мраморами; библиотеку его он обогатил 200 рукописей. Прославляемый впоследствии, как святой, Ангильберт, по крайней мере, до старости, не отличался особой строгостью жизни. Алкуин в письмах упрекает его за любовь к спектаклям и парадным развлечениям, к которым его привлекало поэтическое чувство. Затем известно, что он был близок с дочерью Карла, Бертой. Из стихотворений, приписываемых ему, наиболее замечателен большой отрывок поэмы о Карле. Он уцелел в одном из средневековых сборников, куда был внесен, вероятно, потому, что очень хорош. По замечанию знатока, читая этот отрывок поэмы, нельзя не сожалеть, что она не дошла до нас: от него веет свежестью той энергической эпохи; он переносит нас из монотонной сухости монастырских хроник в разнообразный мир жизни.

Образование Карла

Сам Карл, тоже ученик Алкуина, по словам его биографа, отлично владел языком. Кроме родного, он говорил свободно по-латыни, лучше понимал, чем говорил по-гречески; из свободных наук он особенно интересовался астрономией, что видно и из писем к нему Алкуина. В самом деле, нет науки, которая привлекала бы сильнее человека при выходе из варварства. Когда является стремление рассуждать, человека сразу охватывает удивление при виде этих движущихся звезд, этих особых миров, назначенных, по-видимому, для наблюдения за нашим, и для освещения земли, и он всюду ищет ответа на вопрос о причине чудесных перемен на небе. В каллиграфии успехи Карла были невелики: он поздно стал заниматься ей и потому никогда не мог сравняться с современными каллиграфами, которым мы обязаны блестящими рукописями IX века. Кроме того, Карл был опытным богословом. В часы досуга он читал Св. Писание и, если замечал в нем неясности, за разъяснением их обращался к своим ученым, а в случае неудовлетворительного ответа — к папе. Иногда он обращался с запросами к епископам, для того ли, чтобы испытать их ученость, или чтобы разъяснить свои сомнения, или, наконец, чтобы публичными объяснениями положить конец тем спорам, которые смущали мир церкви. Говорят, он исправил своей рукой и изменил в некоторых частях трактат Алкуина против учения адоптиан. Под его влиянием на франкфуртском соборе 794 г. было принято по вопросу о почитании икон решение, выясненное в так называемых Libri Carolini. Трактат этот был составлен по приказу Карла, при его содействии, под его диктовку; он желал, чтобы его называли его автором, и издал его под своей ответственностью.

Эйнгард

Представителем младшего поколения ученых, выросшего под влиянием забот Карла о просвещении, служит Эйнгард, ученик фульдской школы, окончивший свое образование при дворе под руководством Алкуина, очень ценившего, подобно Карлу, его способности и привязанность. Эйнгард был знатоком технических искусств и особенно архитектуры, которую он изучал по Витрувию и древним памятникам. Он был главным советником Карла в деле построек и главным исполнителем их. Карл давал ему и другие важные поручения. Под старость он удалился в пожалованные ему монастыри. Обязанный Карлу своим воспитанием, он написал биографию императора и тем не только создал памятник Карлу, но в то же время обессмертил и себя. Биография Карла — полнейшее приближение к древним образцам, в данном случае к биографиям Светония. Эйнгард стремится описать наиболее характерные особенности героя словами Светония об Юлиях. При такой манере писать автор не мог отчетливо передавать своеобразные черты явлений. Но зато, следуя рубрикам Светония, Эйнгард должен был упомянуть о многом таком, что он иначе непременно обошел бы молчанием, и от этого ни одна средневековая биография не изображает своего героя так полно и всесторонне. К сожалению, Эйнгард имел в виду не столько строгую фактическую точность, сколько изящество рассказа, и поэтому его небольшая книга наполнена ошибками. Несмотря на ясно заметную привязанность автора к императору, рассказ не переходит в панегирик; и в похвалах Карлу Эйнгард сохраняет свою спокойную умеренность, а правдивость его несомненна, хотя он лишь слегка касается слабостей своего героя. Особенно высоко приходится ценить Эйнгарда по сравнению с летописцами времени первых Каролингов: те писали грубым варварским языком, а Эйнгардова биография осталась для следующих столетий образцом чистоты языка и художественности изложения. Важным дополнением к Эйнгарду служит сочинение сангалленского монаха, записавшего в конце IX века изустные рассказы о Карле В. и его потомках. Язык его груб и неловок; по своему содержанию рассказы, передаваемые им, принадлежат не истории, а легенде. Но его сочинение все-таки важно: оно показывает нам, в каком виде представлялся народу образ Карла, и мы обязаны этому монаху сохранением массы характерных подробностей о быте того времени.

Занятие немецким языком

Вся эта литература не была национальной. Ее ареной служил христианский Запад, а публикой — духовенство и избранная часть мирян из всех народов франкского и англосаксонских государств. Но руководителями тут были германцы, и под влиянием господствующего умственного движения их язык стал возвышаться на степень письменного. Главный толчок к этому дал сам Карл. Он приказал записать и сохранить для памяти древние песни германцев, в которых воспевались подвиги и войны прежних царей. Далее, он положил начало грамматике родного языка, т. е. приказал составить ее, следил, без сомнения, за ее составлением, быть может, руководил им, но, конечно, не исполнял сам работы. Затем он дал названия месяцам из собственного языка, а до того франки употребляли названия частью латинские, а частью германские; он дал также отечественные наименования двенадцати ветрам, тогда как прежде можно было подыскать имена не больше, как для четырех. Еще сильнее содействовал он развитию немецкого языка в сфере церковной. Он спокойно устранил возникшее было сомнение, можно ли возвещать слово Божие на языке варваров; затем по его поощрению было сделано много переводов с латинского на немецкий. Каждый священник должен был перевести для своей паствы Символ Веры и Молитву Господню, и Карл неоднократно настаивал, чтобы всякий знал их наизусть по-латыни и по-немецки; за незнание назначены были пост и розги. Одежду Карл носил национальную франкскую, а иностранной, хотя бы и очень красивой, пренебрегал и никогда не позволял надевать ее на себя, исключая двух случаев, когда в Риме он надел длинную тунику, хламиду и башмаки, сшитые по-римски, раз по просьбе папы Адриана, а другой — по просьбе его преемника Льва. На торжествах он являлся в парадном облачении императора, а в прочие дни одежда его мало отличалась от обыкновенной одежды простолюдина.

Семья Карла

Замечательно также, что его многочисленные жены все были германского происхождения: Гильдегарда, Фастрада, Лиутгарда и т. д., а еще более многочисленные дети все носили германские имена (Карл, Пипин, Людовик, Хатруда, Берта, Гизела и т. д.). Матери своей он до старости оказывал большое уважение, так что между ними только один раз возникло несогласие по вопросу о разводе Карла с дочерью Дезидерия Лангобардского. Умерла мать Карла, когда у него было уже три сына и три дочери, и он похоронил ее с великой честью в той же церкви св. Дионисия, где был положен его отец. Была у него и единственная сестра, по имени Гизела, с детских лет отданная в монастырь; как и к матери, он выказывал к ней большую любовь.

Дети Карла Великого

Детей своих он воспитывал так: сначала и сыновья, и дочери учились свободным наукам; затем, как только позволял возраст, сыновья переходили к верховой езде, военным упражнениям и охоте, а дочери, чтобы не коснеть в безделии, к прялке и веретену. Когда умер сын его Пипин, оставив после себя сына и дочерей, то Карл доказал им вполне свое расположение тем, что внуку передал наследие отца, а внучек взял на воспитание вместе со своими дочерями. При отличавшем его величии духа он недостаточно хладнокровно относился к смерти детей: сильная любовь к ним доводила его до слез. Узнав о смерти папы Адриана, бывшего его близким другом, Карл заплакал так, как будто потерял брата или дорогого сына. Он был весьма доступен для дружбы: легко становился другом, постоянно оставался им и свято уважал тех, с кем раз стал в такие отношения. Карл так заботился о воспитании сыновей и дочерей, что, находясь дома, никогда не обедал и никогда не выезжал без них. Сыновья ехали возле него верхами, а дочери следовали позади, и их поезд охраняли особо для того выбранные телохранители. Дочери его были очень красивы и очень им любимы, так что — странно сказать — ни одной из них он не хотел выдать ни за соплеменника, ни за иностранца, но всех держал у себя дома до самой смерти, говоря, что не может обходиться без их общества.

Образ жизни Карла

Карл был крупного и крепкого сложения, роста высокого, но не через меру; голова его была закруглена кверху, глаза очень большие и живые, нос несколько более умеренного, красивые седые волосы, лицо веселое, улыбающееся; от этого фигура его, стоял ли он или сидел, была исполнена величия и достоинства, и хотя шея у него была толстая и короткая, а живот выдавался вперед, однако эти недостатки скрадывались соразмерностью прочих частей тела. Походка его отличалась твердостью, и вся фигура носила печать мужества; голос у него был, хотя и звучный, но не совсем шедший к фигуре; здоровье цветущее, кроме четырех последних лет, когда он часто страдал лихорадками, а под конец даже прихрамывал на одну ногу. Да и тогда он больше поступал по своему усмотрению, чем по советам врачей, которых почти ненавидел за то, что они советовали ему оставить жареную пищу, к которой он привык, и довольствоваться вареной. Карл постоянно упражнялся в верховой езде и охоте — любимых забавах франков; едва ли найдется на земле другой народ, который мог бы равняться с ними в этом искусстве. Любил он также паровые ванны горячих источников, часто упражнялся в плавании и достиг в нем такого искусства, что по правде никто не мог его превзойти. Из любви к источникам он построил в Ахене дворец и жил в нем постоянно в последние годы жизни. Особенно он был воздержен в питье, так как ненавидел пьянство во всяком, тем более в себе и своих. В пище он был не так воздержен и часто жаловался на то, что пост вредит его здоровью. Пиры он задавал редко и то только в большие праздники, но тогда приглашал много народа. Обыкновенный обед его состоял всего из 4-х блюд, кроме жаркого, которое охотники обыкновенно подавали прямо на вертелах, и жаркое он ел охотнее всякого другого кушанья. За обедом Карл слушал музыку или чтение. Читали ему о деяниях древних; любил он и сочинения бл. Августина, особенно «О граде Божием». В вине и всяких напитках он был воздержен до того, что за обедом редко пил больше трех раз. Летом после обеда в полдень, съев несколько яблок и запив их, он раздевался и разувался, как на ночь, и затем отдыхал часа два или три. Но ночам он прерывал сон раза 4-5, не только просыпаясь, но и вставая. При обувании и одевании он не только допускал друзей, но даже, если по заявлению пфальцграфа оказывалось какое-либо дело, которого нельзя было решить без его приказа, то он приказывал тотчас ввести к нему тяжущихся и, разобрав дело, произносил приговор, как будто сидел на судейском кресле. Два раза против Карла были составляемы заговоры, говорят — потому, что он под влиянием жестокосердой королевы Фастрады слишком отступил от свойственных его характеру добродушия и кротости. А вообще он в течение всей своей жизни выказывал ко всем и в частных, и в общественных отношениях такую любовь и расположение, что никто не мог упрекнуть его в сколько-нибудь несправедливой суровости. Карл любил иностранцев и очень заботился об оказании им должного приема, так что многочисленность их не без основания казалась обременительной не только для двора, но и для всего государства. Но сам он, по своему великодушию совсем не тяготился этим бременем, полагая, что даже крупные неудобства уравновешиваются тут славой щедрости и ценой доброго имени.

Чины двора

Главными чинами двора Карла были: первый стольник, кравчий и конюший. Стольник заведовал кухней и всем ее персоналом; его называли также главой поваров. Кравчий заведовал погребами, а конюший — конюшнями. Скромные титулы не дают понятия о важности лиц, занимавших эти должности. Так как принадлежность к числу слуг короля считалась уже за величайшую честь, то заведования кухней, погребом и конюшнями добивались знатнейшие из графов. За ними следовал комендант двора, заботившийся о приготовлении помещений для короля, его семьи и всего штата в тех королевских имениях, где двор проводил по нескольку месяцев, — наконец, четверо ловчих, заведовавших королевскими лесами и охотой. Обстановкой двора и приемом ежегодных подарков вассалов занимался под руководством королевы камерарий (камергер); он же должен был заботиться о заготовлении запасов всего, что может понадобиться для двора. Камерарий также принимал дары, доставляемые иностранными посольствами. Дела по управлению в собственном смысле распределись между пфальцграфом (дворецким) и канцлером. Дворецкий рассматривал все гражданские дела, поступавшие к королю, и подготовлял решения по апелляциям. Канцлер заведовал государственной канцелярией, составлял правительственные акты, хранил королевскую печать. Кроме своих обычных занятий, сановники, по поручению короля, ездили послами к иностранным государям, объезжали области, как государевы посланцы, уполномоченные контролировать местные власти, наконец, начальствовали над войском. Главой франкского духовенства был архикапеллан, заведовавший дворцовой капеллой; так называлось первоначально место, где хранился плащ (cappa) св. Мартина Турского, самая уважаемая святыня у франкских королей, которую они брали с собой всюду, даже на войну; потом капеллой стали называть вообще святое место и в частности дворцовую часовню. Архикапелланом назначался епископ или аббат, пользовавшийся особым доверием короля, и через руки его проходили все важные церковные дела. Его влияние на короля и двор, и без того значительное, еще более усиливалось, когда придворная канцелярия находилась под его надзором, а это бывало очень часто. Канцлер и нотариусы часто выбирались из числа придворных капелланов. Им легко было также приобретать высшие церковные должности, а потому звание их считалось очень завидным.