Текстильное производство в России в XVIII, XIX и начале XX вв.
Но при Петре и далее в XVIII веке все же оказывается больше предпосылок для развития шелковой промышленности, чем в XVII веке. Мало-помалу возникают предприятия уже не по казенной, а по частной инициативе, хотя и существующие обычно при поддержке казны (Соловьев. «История России», изд. «Отечественная польза», V, стр. 335). При этом в рисунках тканей заметно усиливается влияние Запада. Указом от 4 января 1700 года Петром I было запрещено придворным и чиновникам носить одежду старого полуазиатского покроя. Вместо охабней и длиннополых кафтанов, как в столице, так и в провинции, появились куцые камзолы «венгерского и немецкого» образца.
Высшее русское дворянство свободно ездит за границу, знакомится на месте с западно-европейской культурой и ее модами и привозит эти моды в Россию. Быстро растет торговля с Западом; в результате — ткани западно-европейской продукции заполняют лавки Москвы и Петербурга.
Еще при Петре были посланы ученики в Италию и Францию для обучения текстильному делу; при Елизавете двух из них, Ивкова и Водилова, произвели в чин поручиков за то, что они успели завести на Московской текстильной шелковой мануфактуре «бархатные, грезетные, штофные и тафтяные станы». Ивков научил делать «травчатых дел бархат», какого прежде в России не делалось, а Водилов — английские штофы, грезеты и тафты (* см. сноску ниже).
* В 1719 году трое приближенных Петра I, адмирал Апраксин, вице-канцлер Шафиров и Петр Толстой, составили монопольную кампанию для производства шелковых тканей, вложив в это дело пополам с казной до 1 миллиона рублей. Это предприятие, находившееся в Москве, в дворянских руках просуществовало до 1721 года, после чего в него частично вступили пайщиками московские купцы, которые через три года сделались полными хозяевами его. Вообще за шелковое дело в начале XVIII века брались люди крайне разнообразных профессий, не говоря уже о Д. Я. Земском, специально обучавшемся шелковому делу в Голландии, которому по возвращении была пожалована Купавинская фабрика, шелковые фабрики заводят и придворный истопник Милютин, и ямщик Суханов, и заезжие армяне и т. п.
Рисунки всякого рода носильных тканей, выделываемых в России XVIII века, не представляют большого интереса: это все лишь более или менее удачные попытки повторить рисунок Запада, особенно мелкий рисунок французского типа. По донесению Мануфактур-коллегии Сенату 1753 года, «имеющиеся в России рисовальщики сочиняют рисунки только с вывозных из-за моря образцов, а сами без образца рисунка сочинить не могут» (Соловьев. «История России», т. V, стр. 767) (см. рис. 252). При Петре в подражание знаменитой парижской мануфактуре Гобеленов возникает и наша русская Шпалерная мануфактура.
Рис. 252. Русская шелковая ткань XVIII века. Москва. Антирелигиозный музей искусств
Организация мануфактуры была поручена Якову Лефорту, а с собой в Россию Петр привез архитектора Леблона и двух живописцев — Жана Марка Наттье и Людовика Каравакка. Временем основания Шпалерной мануфактуры в Петербурге следует считать 1716 год. Первая партия мастеров Королевской гобеленовой мануфактуры, законтрактованная Лефортом, приехала в Россию вместе с Леблоном. Это были ткачи Гошер, Вавок, Бурдейн и Гриньон. Во главе мастерских стояли мастера Бегагель и Камусc, которые были подчинены надзору Леблона, в свою очередь находившегося в распоряжении А. Д. Меньшикова. Приехавшие мастера из-за волокиты, плохой организации и отсутствия шерсти и других материалов долгое время не могли приступить к работе. Шерсть стали собирать по всей России, так как Петр непременно желал иметь шпалеру с изображением Полтавской битвы, картон для которой был заказан придворному живописцу Каравакку. Эта композиция была закончена в 1723 году (* см. сноску ниже).
* Желая увековечить свои победы над шведами и, очевидно, не совсем доверяя своим шпалерным мастерам, Петр одновременно, через своего посла в Париже князя Куракина, заказал живописцу Гобеленовой мануфактуры Мартину четыре композиции: 1) «Морская баталия в Финском заливе у мыса Гангута», 2) «Разбитие шведского генерала Левенгаупта под Лесным», 3) «Полтавская баталия» и 4) «Последнее разрушение неприятеля, или сдача на Украине» (под Подволочной) — по 3500 ливров золотом за каждую, Начатые художником Мартином в 1717 году, картины, вследствие неисправного платежа русским правительством денег, были окончены только в 1725 году и переданы в работу лучшим королевским мастерам — Яну и де-Февру. Однако Петр умер раньше, чем его заказ был исполнен, и ковры попали в Петербург уже в 1727 году. За исполненные шпалеры было уплачено по 17 500 ливров золотом за каждую, и квадратный метр такой шпалеры обошелся в 123 рубля 57 копеек. Как относились преемники Петра I к искусству, можно заключить по следующему факту. Когда эти художественно исполненные ковры, стоившие 70 000 ливров золотом, были привезены в Петербург, на них никто не обратил никакого внимания, и они пролежали без употребления в кладовых дворца более 20 лет. Только в 1746 году, при Елизавете Петровне, они были извлечены на свет, и тогда при осмотре оказалось, что от сырости ковры почти совершенно потеряли свой цвет.
Кроме того, на мануфактуре была исполнена переделанная по-своему деспортовская серия — «Tentures des Indes» (работалась с 1734 по 1752 год), известная в дворцовых документах под названием «Тентур де-Зентр» (см. рис. 253), и «Страны света»: Европа, Африка, Америка, оконченные в 1745 году.
Рис. 253. Русский гобелен XVIII в. Шпалерная мануфактура. «Тентур де-Зентр». 1742 г. «Три арабские персоны и мартышки». Петергоф. Дворец Монплезир
Рис. 254. Русский гобелен XVIII в. Шпалерная мануфактура. «Лошадь и разные звери, или лев коня ломает». Мастер Пьер Камусс. 1723 г. Петергоф. Дворец Монплезир
Вначале Шпалерная мануфактура имела чисто французский характер, русских учеников на ней не было. Изготовляемые шпалеры подражали во всем французским гобеленам. Композиция занимала всю поверхность ковра, имела богатые борта с рельефно исполненными орнаментами и вензелями. Общий тон русских шпалер, вне зависимости от сюжета, густой, коричневатый, объединяющий всю расцветку в одну общую гамму (см. рис. 254). После смерти своего руководителя, архитектора Леблона, в 1719 году шпалерные мастерские были переданы в ведение Берг-коллегии, которая в то время управляла не только горными, но и мануфактурными делами, причем директором ее был назначен Багере (Bagueret), ранее заведовавший штофной фабрикой барона Шафирова. Под его руководством мануфактура находилась с 1719 по 1732 год. За этот период времени часть французских мастеров была отпущена обратно на родину, а вместо них стали работать русские ученики, которых обучал главный мастер мануфактуры — Бегагель (сын). Ученики набирались преимущественно из детей солдат, служителей и мастеровых адмиралтейского и дворцового ведомства, в возрасте от 15 до 18 лет. В начале 1724 года их было только 20, а в 1732 году — 25. Жалованья они получали от 21 до 48 рублей в год. Кроме того, при мануфактуре состоял еще живописец Дмитрий Соловьев, получавший 150 рублей в год. В виду того, что преемники Петра I забросили это учреждение, положение Шпалерной мануфактуры было очень незавидное. Только при Анне Ивановне на нее было обращено некоторое внимание. Из совершенно негодного помещения на взморье, близ Екатерингофа, ее перевели в обширную усадьбу на Литейной стороне, увеличили число учеников, доведя его до 60; тогда же были повышены и оклады мастерам. Трое русских учеников: два коверщика (Иван Кобыляков и Михаил Атманов) и красильщик (Лазарев) были удостоены звания подмастерьев, главными мастерами оставались приехавшие еще при Петре Бегагель и Бурдейн. В 1741 году при Шпалерной мануфактуре была учреждена школа рисования.
После смерти Анны Ивановны для мануфактуры вновь настали тяжелые времена. Новая императрица долгое время не обращала на нее никакого внимания. Оба главных мастера-француза умерли, старшие русские мастера и часть учеников разошлись, и к 1775 году, когда мануфактура перешла в ведение Правительствующего Сената, при ней оставался чуть ли не один подмастерье — Аким Старков. При таком положении дела вполне понятно, что качество изготовляемых стенных ковров было очень невысоко, и придворная контора в 1746 году дала о них совершенно отрицательный отзыв (* см. сноску ниже).
* «Те исторические, которые имеют изображения людей, из них некоторые штуки не худы и на стенах дому императорского быть свободно могут, а таких немного; а достальные, для безмерной худобы человеческих изображений (хотя на них звери, скоты, птицы, леса, земля, воздух и нехудо, кажется, сделаны, но оное от того, что худобу и несходство не так скоро глаз человеческий рассмотрит, как изображение людское), можно назвать негодными быть на стенах дому императорского и резиденции, разве в камерах доместиков или деревне».
До постройки Зимнего дворца в «Санкт-Питер-Бурхе» почти все выпускаемые мануфактурой шпалеры не находили себе применения и складывались по мере изготовления в кладовые, и только когда у Елизаветы Петровны возникла мысль украсить стены вновь строящегося дворца шпалерами, было приказано Сенату: «Крайне стараться ее (мануфактуру) без продолжения привести в надлежащее и лучшее состояние, дабы и в новостроящийся ее величества дворец шпалеры на оной сделаны быть могли» (Полн. собр. закон., № 10348).
Назначенный заведовать мануфактурой Камер-коллегии советник Дмитрий Лобков энергично принялся за дело. Старый Апраксинский дом, пришедший в полную негодность, был заново перестроен архитектором Вистом, причем выстроена была отдельная красильня, выходившая к Неве. В помощь старым русским мастерам вновь выписали из-за границы целый ряд мастеров по различным специальностям, чтобы «в новостроящийся дом (т. е. в Зимний дворец) сделать обои тканые, изобразя на них восшествие ее императорского величества на престол» (Моск. отд. Общ. арх. Мин. имп. двора. Опись № 673, дело № 95). В октябре 1756 года прибыли из Парижа живописец Николай Пери и коверщики: Иван Рондет, Балтазар Тросбанд с помощником Кристианом Аргандом. Красильщиком был приглашен Пьер Филипп Кювилье, а из Стокгольма — Эсприссер, специалист-ковродел, или, как его называли в России, «мастер готлиссового и баслиссового художества». Вместо уволенного по старости живописца Соколова появился курляндец Андрей Гильберт, а через два года еще один красильный мастер по шелку — Ге (Mathuin Gay; опись № 673, дело № 95).
Наиболее блестящий период деятельности Шпалерной мануфактуры уже приходится на 1764-1802 годы. В этот период число ее работников доходило до 150. Все изделия ее шли ко двору, и только очень немногие исполнялись по частным заказам. Ковры Шпалерной мануфактуры копировали картины знаменитых художников из коллекций Эрмитажа, — так называемые картинные обои и ковры в прямом смысле этого слова.
Шпалерная мануфактура была ликвидирована в 1858 году.
Попытка правительства насадить в России производство собственных гобеленов в общем оказалась мало удачной: русские гобелены стояли в художественном отношении гораздо ниже французских. Правда, мастерские для изготовления стенных ковров организовывались и у многих крупных помещиков. Известны, например, тканые ковры мастерской тайной советницы П. И. Мятлевой в Курской и Симбирской губерниях, тайного советника Миклашевского в селе Паноровке, Стародубского уезда, Черниговской губернии, помещика Хомякова, один из которых с изображением стен города Смоленска и всех владений помещика (см. рис. 255) хранится в Государственном историческом музее, мастерской графа Шереметева, украшающие стены дворца в Кускове, и др., но и эти заведения, в свою очередь, не имели большого значения, и выпущенные ими ковры были очень немногочисленны.
Рис. 255. Русский гобелен XVIII века. Помещичьи мастерские. Москва. Государственный исторический музей
Шпалерная мануфактура была предприятием, возникшим по инициативе правительства и обслуживавшим, как и французская Гобеленовая мануфактура, нужды двора и казны. На казну работали по преимуществу и получившие свое начало при Петре так называемые посессионные фабрики с приписанными к ним крепостными крестьянами.
С отменой закона 1717 года фабрики эти в значительном числе переходят к дворянам, как уже упоминавшаяся выше Купавинская фабрика, одна из старейших в Московской губ. (Е. Смирная. «Данила Яковлевич Земской». «Русская старина», 1883, т. XL, стр. 72). Заведенная Д. Я. Земским еще во времена Петра I, она в 1745 году получает разрешение от Мануфактур-коллегии на покупку крестьян. Изделия Купавинской фабрики во время нахождения ее в руках Земского славились своей добротностью («Письма из России в Ирландию 1805, 1806 и 1807 годов девицы Вильмот». «Русский архив», 1873. Записки княгини Е. Р. Дашковой. Лондон 1859, стр. 486). После смерти владельца (в 1775 г. ) дело пошатнулось, и постепенно фабрика стала приходить в упадок, когда в 1804 году ее приобрел князь Н. Б. Юсупов, «единственно для доведения оной до возможного совершенства». Периодом расцвета производства Купавинской фабрики при Юсуповых можно считать 1806-1811 годы, когда еще не были истрачены прежние большие запасы сырья. Посетившая в 1806 году эту фабрику мисс Уильмот в своем письме в Ирландию от 14 октября 1806 года говорит:
«После обеда мы все отправились в открытом экипаже в соседнюю деревню (Купавна), чтобы осмотреть фабрику князя Юсупова, где производство шалей и шелковых тканей прекрасной выделки доведено до великого совершенства, такие же образцы материй для мебели, какие мы уже видели на станках, и нисколько не уступающие тем, которые мне случалось видеть в Лионе. Князь арендует эту фабрику у казны на известных условиях. У него работают 700 человек, и он отвечает за все повреждения как в строениях, так и в машинах».
Действительно, купавинские парчи, тафты и, главное, платки «турецкого» рисунка в начале XIX века были в большой моде. В 1812 году, во время французского нашествия, фабрика была брошена на произвол судьбы и расхищена местным населением.
В 1821 году при шелковой фабрике была заведена выработка толстых солдатских сукон, а с 1823 — и тонких. За все время владения Купавинской мануфактурой Юсуповы широко пользовались ею для обслуживания своих личных потребностей и для услуг своим знакомым. Мелкие заказы, поступавшие через княгиню на фабрику, тормозили дело и мешали нормальному ходу работ. Поставленная Юсуповым при покупке фабрики цель — «улучшать российские произведения» — осталась только на бумаге, — на деле на фабрику скорее смотрели, как на крепостную девичью, всецело занятую работой для выполнения господских прихотей. Благодаря такому положению вещей вполне понятно, что, несмотря на различные добываемые Юсуповым казенные заказы на орденские ленты, солдатские сукна и пр., Купавинская «шелковая фабрика за девятнадцать лет, а суконная за двенадцать лет поглотили 6 153 198 рублей, принеся за это время прибыли 26 403 рубля. Даже состояние Юсуповых не могло выдержать таких трат» (* см. сноску ниже), а в 1833 году князь всеми правдами и неправдами всучил свое предприятие купцам Бабкиным.
* С. Киселевская. «Купавинская фабрика». Записки историко-бытового отдела Гос. русского музея. Ленинград 1932, стр. 160.
Кроме Купавинской, в XVIII и XIX веках в Московской губернии было значительное количество и других ткацких посессионных фабрик, с крайне разнообразным числом рабочих.
Что же касается посессионных набивных фабрик, то до 1764 года в России, собственно говоря, была только одна настоящая фабрика — Чемберса и Козена, близ Петербурга, которая, впрочем, не оказала почти никакого влияния на развитие печатного на ткани рисунка. Гораздо большее значение имели бухарские и персидские фабрички, существовавшие в Астраханской, Казанской и Вятской губерниях, о которых профессор Казанского университета Иоганн Бутих писал в своем труде («Ueber die Fabrikation des Burlats den Bucharen und Persen»), вышедшем в 1811 году: «Так как потребление кумача в России стало весьма значительно, а покупка его в тех странах вследствие затруднительной перевозки весьма дорога, то бухарцы и персы основали в России лет 30 тому назад фабрики, и таковые существуют в Астраханской, Казанской и Вятской губерниях. Фабрики эти принадлежат теперь татарам, но мастера все бухарцы… » И далее, касаясь специфических восточных способов окраски, продолжает: «Так как в Германии и Франции ничего подобного нет, то я думаю, что работа будет не без заслуги… » Описанные Вутихом способы окраски были применены на Западе и способствовали значительному улучшению продукции. Несомненно, что от Востока в эту эпоху мы научились большему, чем от Запада: культура крашения и набойки до первой половины XIX века на Востоке, с его многовековым опытом, стояла выше западно-европейской.
В XIX веке наибольшее значение в развитии нашей текстильной промышленности получают у нас фабрики с вольнонаемным трудом, основываемые оброчными крепостными крупных помещиков — крепостной буржуазией.
На этих крестьянских фабриках производятся массовые дешевые узорные ткани, причем такого рода узорными тканями является набойка — сначала по холсту, а потом, с расширением нашего получения из Англии хлопчатобумажной пряжи, — по разноцветному миткалю (ситец).
Анализ узоров тканей обнаруживает тесную связь крестьянской мануфактуры с традициями кустарного производства. Мы знаем уже, что приготовление беленых тканей, крашенины и пестряди велось у нас своими старинными кустарными способами по городам, деревням и особенно по монастырям. Наиболее старинные узоры были все набиты масляной краской. Параллельно с этим в крестьянстве издавна сохранялись способы домашней окраски пряжи и тканей. В описании Русского государства, от 1777 года, составленном западными учеными, имеется весьма лестный отзыв об этом искусстве. До московского пожара 1812 г. Москва была центром художественного оформления тканей. Московские потребители были более требовательны к качеству продукции и красоте рисунков, а потому и произведения московских фабрик были значительно выше иногородних. Узоры для набивных тканей брались главным образом с восточных образцов — персидских и турецких — и представляли или точную копию их, или же переделку на свой вкус и лад (см. рис. 259).
Рис. 257. Русская набойка XVIII века. Подражание французскому шелку. Москва. Государственный исторический музей
Рис. 258. Набивной платок начала XIX века. Москва. Кустарный музей
Рис. 259. Набойка по шерсти начала XIX века. Москва. Кустарный музей
Кроме этих специфических товаров для восточных рынков, для городских рынков продолжали копировать и западные образцы, главным образом французские (см. рис. 257). Это мало соответствовало общему направлению нашей промышленной политики начала XIX в. и вызывало суждение в печати. В описании «Первой публичной выставки российских мануфактурных изделий в С. -Петербурге 1829 года мы, например, читаем: «В узорах приметно рабское подражание иностранному, часто неуместное, например, материя à la Jiraffe могла нравиться в Париже, где сие животное водили по улицам; но у нас никто не видал его. Ни одному фабриканту не придет на мысль выдумывать свои рисунки, нашей местности свойственные. Во всяком государстве есть свои особенности, свои случайности, своя слава. Надобно уметь ими пользоваться; тогда мы увидим, что и другие народы, ныне наши учители, станут от нас заимствоваться. Мы одною ногою стоим в Азии, стране ничем не похожей на дряхлую Европу, сколько там редкого, необыкновенного, отличного. Совокупим азиатский вкус с европейским, и родится совсем новое и не менее привлекательное» (стр. 181-182). К сожалению, это пожелание оставалось до конца XIX века без внимания, и русские фабриканты за все время своего процветания ничего не сделали для выявления в текстильном рисунке нового стиля, присущего нашей стране.
Типичную картину возникновения и постепенного развития у нас крестьянских вольнонаемных ситценабивных фабрик представляет история Иваново-Вознесенского района.
На основанной при Екатерине II в Шлиссельбурге иностранцами Сирициусом и Леманом ситценабивной фабрике (* см. сноску ниже) в конце 40-х годов XVIII века работал ивановский крестьянин Григорий Бутримов, который хорошо усвоил себе иностранную технику набивки многоцветных ситцев.
* Фабрика эта после смерти основателей перешла в руки купцов Вебера и Битепажа, а с 1866 года — в Товарищество Шлиссельбургской мануфактуры.
Вернувшись на родину, он открыл в 1750 году в селе Иванове свою собственную ситценабивную фабричку. Вообще же первая фабрика, на которой от обычной набойки масляными красками, известной всем кустарям, перешли к заварным, смывным и верховым краскам, принятым в нарождающейся ситценабивной промышленности, была основана в 1745 году ивановским крестьянином Иваном Ишинским. На ней делали «рижские» платки и метровую набойку. Его примеру последовали и другие крестьяне — сначала Ямановский, а за ним уже Бутримов, Соков, Усов, Грачев, Гарелин. В год основания на Бутримовской фабрике было 100 набивных и ткацких станков, на следующий год — уже 300 и т. д. Труд весь был ручной, и выделка ситцев велась довольно примитивно. Ивановский ситец этого времени был тот же самый обыкновенный холст, набитый какой-нибудь одной краской, но раскрашенный поверх от руки несколькими дополнительными цветами. Мастерские, в которых происходила работа, представляли собою длинные деревянные строения, называемые «работной» или «набоечной». В них стояли длинные столы. У каждого такого стола работал набойщик, обмакивая резную с узором форму («цветку» или «манер») в краску, находящуюся рядом в круглом или квадратном обрезе (ящике) на сукне, и оттискивая ее по белой новине холста или полотна, растянутого перед ним на столе. Такой набойщик набивал за день до семи кусков, или «проходов», длиною по 50 аршин, получая за свою работу от 50 копеек и до 1 рубля ассигнациями в день.
Кроме набойщика, наносившего на ткань главный абрис рисунка, в фабрикации принимали участие женщины и дети. Первые кистью или просто пальцами расцвечивали рисунок, получая за это от 10 до 30 копеек в день. Дети и подростки за 20-40 рублей (ассигнациями) в год растирали краски и помогали в работе взрослым. Сам владелец предприятия находился где-нибудь по соседству, в тесной каморке, и, под секретом от своих рабочих, варил требуемые краски в больших глиняных посудинах. С конца XVIII века и особенно в начале XIX в Россию стала ввозиться английская хлопчатобумажная пряжа, и лен стал вытесняться хлопком, заменяя холст миткалем (* см. сноску ниже).
* До 1790 года бумажную пряжу ивановцы выменивали у азиатских купцов на русские товары или покупали на деньги на Макарьевской ярмарке, где ею торговали бухарцы и армяне. После 1790 года пошла английская и немецкая пряжа, а с 1800 года — русская с Александровской мануфактуры, которая была основана в С.-Петербурге аббатом Оссовским в 1798 году.
После московского пожара 1812 года, уничтожившего большинство подобных же московских предприятий, а следовательно, и конкурентов, ивановская промышленность, получившая, кроме того, еще и большую техническую помощь в виде военнопленных великой армии, значительно окрепла. Требования на ткани стали большие, и 20-е годы XIX века являлись наиболее благоприятными в смысле заработка. К 30-м годам количество ситценабивных заведений в Иванове возросло до 180 (* см. сноску ниже).
* В 20-х годах XIX столетия обыкновенный ситец стоил 60 копеек аршин и вырабатывалось до 12 000 пудов пряжи. В 1855 году такой же ситец стоил уже только 18 копеек аршин и пряжи вырабатывалось 1 600 000 пудов («Настольный словарь» Толля 1864 года, т. III, стр. 464). В 1873 году цена на ситец спустилась до 10 копеек за аршин и производство увеличилось чуть ли не вдвое.
Шереметев, которому принадлежало село Иваново, в свою очередь не оставался безучастным к возрастающему благосостоянию своих крепостных. Он увеличил крестьянский оброк, доведя его до 70 рублей с тягла; даже женщины уже с 1768 года были у него обложены натуральной повинностью, платя свой оброк тальками. Восемнадцатилетние девки и бабы поставляли в оброчную контору по три мотка пряжи, а тридцатилетние — по десяти мотков. Разбогатевшие крестьяне стремились всеми способами избавиться от крепостной зависимости, но это удавалось очень немногим, так как за выкуп помещик требовал очень крупную сумму. Первым вольноотпущенным из ивановских крестьян был Шолов в 1822 году, за ним откупился Гарелин, родоначальник известной мануфактурной фирмы, заплативший за свой выход на волю до 20 000 рублей. Освобожденным от личной крепостной зависимости приходилось думать о выкупе земли для своих предприятий, которую Шереметев ни за какие деньги не желал продавать, доведя арендную плату до 10 000 рублей за место. Соседние владельцы земли были сговорчивее и охотно уступали свои владения богатым ивановцам. Таким образом вскоре возле Иванова, на другом берегу Уводи, вырос Вознесенский посад, куда и начали переселяться со всем своим добром отпущенные на волю шереметевские крестьяне, у которых с их соседями-бедняками, не смогшими откупиться на волю, создались очень обостренные отношения.
Ручная набойка царила в Ивановском районе до 1828 года, когда купцом Спиридоновым была поставлена первая ситценабивная машина цилиндрической системы. Как это ни странно, но подражатели ему явились только через 12 лет. До того времени окрестные фабрики платили ему по 7 рублей ассигнациями за «пропуск» каждого куска в машину. В конце 40-х годов возникает первая более или менее правильно организованная мануфактура — Гарелина, с 180 ткацкими и набойными станками и массой рабочих. С введением пара заработки набойщиков значительно сократились, и если в 40-х годах они вырабатывали до 600 рублей в год, то в 60-х годах их заработок доходил только до 300 рублей; с ткачеством произошло то же самое: появились многочисленные комиссионеры, которые, договорившись с фабрикантами о цене за работу, стали раздавать по деревням отдельным ткачихам полученную пряжу уже от себя. Помещики тоже не зевали и, платя крестьянке по полтине за клубок пряжи, продавали его на фабрику по 5 рублей ассигнациями. Для народившейся новой крестьянской буржуазии настали золотые годы, приносившие огромные барыши, основанные на поистине каторжном шестнадцатичасовом труде рабочих, с пятичасовым отдыхом в темных и грязных лачугах. В 1872 году село Иваново и посад Вознесенск слились и были преобразованы в город Иваново-Вознесенск, ставший настоящим русским Манчестером, выпускающим около 30% всей текстильной продукции. Все же остальное производство, за немногими исключениями, сосредоточилось в московском промышленном районе. Здесь каждый отдельный вид его получил определенные географические границы.
С конца XVIII века больших успехов достигла у нас выработка узорных шелковых тканей и парчей, а также больших платков и шалей по образцу кашемировых. Мода, которая царила на них за границей, и колоссальный ввоз в Россию персидских, индийских и подражавших им французских шалей побудили сначала дворян, а за ними и купечество обратить особенное внимание на создание у себя на родине подобной же отрасли текстильной промышленности (* см. сноску ниже).
* По ведомостям Департамента внешней торговли за 1825 и 1826 годы было ввезено в Россию турецких и кашемировых шалей более чем на 2 000 000 рублей золотом в год.
Производство кашемировых шалей было распространено сначала в помещичьих имениях. Крепостной труд позволял проделывать всевозможные эксперименты. Среди целого ряда помещичьих предприятий особенно славились мастерские шалей: в Воронежской губернии — помещицы В. А. Елисеевой, перешедшие впоследствии к ее сестре Н. А. Шишкиной (* см. сноску ниже), статского советника Дмитрия Колокольцова — в сельце Александровке, Петровского уезда, Саратовской губернии — и помещицы Мерлиной — в Нижегородской губернии.
* Более подробные сведения об организации Елисеевской мастерской в селе Андреевском, Воронежского уезда, можно найти в 9-й книге «Журнала торговли и мануфактур» за 1827 год.
У этой последней, в ее селе Скородумове, в четырех верстах от города Лукоянова, выделывались главным образом «кашемировые» шали с белой серединой и широким бортом, затканным «индийским» орнаментом (* см. сноску ниже).
* Образцы этих великолепных шалей хранятся в Нижегородском краеведческом музее. Цены на них в начале XIX века были от 600 и до 12 000 руб., на платки — от 100 и до 1000 руб., а на коймы — от 1 руб. до 100 руб. за 1 аршин. Мерлинские шали представляли собою одно сплошное полотнище, елисеевские и колокольцовские были сшивные. Многоцветные тканые бордюры, полосы прямые и скругленные, углы, круги-розетки и центральные букеты делались отдельно и по окончании работы вшивались в готовую кашемировую шаль или в платок.
В Москве кашемировые и шелковые ткани вырабатывались на ткацких фабриках купчихи Сапожковой, Сокова, Елисеева, бр. Гучковых, и настолько хорошо, что успешно конкурировали с произведениями Лиона (* см. сноску ниже).
* Прекращение ввоза лионских шалей в 20-х годах XIX века вызвало приезд в Москву специальной делегации лионских купцов, которые были вынуждены убедиться в успехах, достигнутых в России.
Рис. 260. Русская набойка XIX века. Москва. Музей Текстильного института
Набивные шали и платки делали на фабриках Титова, Витта, Остерида, Вебера, Битепажа, Прохорова (Трехгорная мануфактура), Буха (перешедшая впоследствии к Штейнбах-Цинделю, ныне 1-я Образцовая) и др. (см. рис. 258). До конца 30-х годов спрос был главным образом на дорогие набивные хлопчатобумажные ткани, причем три четверти всей продукции составлял так называемый штучный товар: шали, платки, покрывала, отрезы на шлафроки (халаты), крайне разнообразных рисунков, с преобладанием персидско-турецких мотивов (см. рис. 260). Подтверждением тому может служить счет «манер» (клише, которыми производилась набойка) за 1824 год, сохранившийся на Трехгорной мануфактуре. «Тюльпанов больших и средних в количестве 62 середин (к шалям, покрывалам и пр.), полосатых и тюльпанных — 7, середин турецких — 47, середин французских и шалевых больших и мелких — до 60, бордюров и коем гладких и бортиков — до 79. Углов к гладким платкам — 15, коем медных набранных — 26, коем шалевых — 61 и французских кругов — 24. Разновидностей одного платочного товара на той же Трехгорной мануфактуре в это время насчитывается до 40, причем сорта «саксонского» (* см. сноску ниже) товара к 30-м годам устанавливаются довольно прочно: одновременно входят в моду кубовые и двухкубовые метровые ткани (ситцы на темно-синем фоне с мелкими цветочными узорами).
* «Саксонскими» товарами назывались ткани с восточным орнаментом — персидским и индийским.
Дальнейшему развитию русской ситцевой промышленности и ее художественному оформлению до некоторой степени помогли и два внешних обстоятельства. Заминка в промышленности крупнейшего центра ситцепечатания — Мюльгаузена — заставила многих опытных колористов покинуть родину, переселиться в Россию и в частности в Москву. Благодаря этому число ситценабивных фабрик с 1822 по 1829 год с 28 возросло до 100. Другим обстоятельством был промышленный кризис в Англии, разразившийся около 1840 года, благодаря которому цена на хлопок сильно упала, и им буквально были забиты все русские рынки. Это содействовало и новому подъему кустарного ткачества, которое создает конкуренцию крупным ткацким мануфактурам и расширяет для ситца деревенский рынок. Увеличение ткацкой продукции одновременно поставило вопрос и о переходе на механическое печатание. Фабрики Титова, Битепажа, Витта, Остерида и Вебера завели цилиндренные печатные машины. В 1841 году первая печатная машина появилась и на Трехгорной мануфактуре.
Если восточное влияние преобладало в узорах XVII-XVIII веков, то почти вся первая половина XIX века также прошла в ориентации на восточные мотивы. В XVII-XVIII веках это было результатом значительного ввоза в Россию восточной продукции; теперь, в XIX веке, начинает, наоборот, действовать развитие нашего вывоза на Восток. Приходится приспособляться к азиатским вкусам, причем дело не ограничивается одним копированием восточного рисунка, но элементами его пользуются и для самостоятельных композиций. В этой области бесспорно можно констатировать значительные достижения. Русские мануфактурные товары стояли так высоко, что вызывали справедливое восхищение иностранцев. Такова была пряжа фабрики Волкова, превосходившая английскую, Мазуринские штучные изделия и другие произведения русской текстильной промышленности. 16 декабря 1839 года Департамент мануфактур и внутренней торговли писал представителю московского отделения Мануфактурного совета барону Мейндорфу: «Посланы были в Англию образцы российских мануфактурных изделий и между прочим несколько бумажных платков, ценою от 6 до 7 рублей ассигнациями, смотря по цветам. Возвращая ныне один из сих платков, при сем для образца посланный, барон Мейндорф доносит господину министру финансов, что платок сей возбудил удивление знатоков Англии по ткани, материалу и краскам. В Глазгове не могли бы сделать такого дешевле 6-8 шиллингов, смотря по цветам, и то с великим трудом» (* см. сноску ниже). (Платок этот — работы Трехгорной мануфактуры, где художником в то время был Т. Е. Марыгин.)
* Дела Московского отделения Мануфактурного совета. Отношение Департамента мануфактур и внутренней торговли от 16/ХII 1839 г., за № 4418.
В 1851 году Комиссия экспертов Лондонской всемирной выставки была так восхищена рисунками тканей Трехгорной мануфактуры, что просила доставить ей портрет автора (Марыгина).
Но восточные мотивы доминировали в рисунках русских тканей лишь до той поры, пока интересы восточного экспорта стояли для нашей текстильной промышленности на первом плане. Со второй половины XIX века, после крестьянской реформы, начинает быстро расти наш внутренний рынок, и, ориентируясь на последний, промышленность начинает искать себе образцов уже не на Востоке, а на Западе, в законодателе мод — Париже. К западной ориентации приводили и некоторые новые перспективы в области экспорта — в сопредельные с нами страны ближнего Востока, и постепенно усиливающийся наплыв в Россию западно-европейского и особенно французского капитала.
В 1862 году владелец Трехгорной мануфактуры купец Прохоров заключает первый договор с французским рисовальщиком Гартвегом на поставку 400 рисунков за 10 000 франков. Художественное оформление тканей начинает теперь неудержимо стремиться по пути заимствования западных мод и быстро меняющихся вкусов, забывая свои еще так недавно восхищавшие иностранцев восточные мотивы.
Вторая половина XIX века и первые годы XX проходят под исключительным влиянием французских вкусов и мод Парижа. Импорт рисунков и коллекций готовых образцов (так называемых абонементов) для хлопчатобумажных и шелковых мануфактур принимает гомерические размеры. На набивных фабриках Москвы и Петербурга главные художники, а часто и их помощники, -исключительно французы и эльзасцы. В общем, это приводит к значительному художественному упадку. Владельцы фабрик, получая колоссальные прибыли, никогда не задавались мыслью о создании собственного русского специфического художественного оформления ткани. Подобной задачи никогда в дореволюционной России не ставилось, хотя на всемирных выставках за границей Grand Prix всегда присуждались не за эти модные товары, шедшие главным образом на внутренний рынок, в крупные центры, а за ту специальную продукцию, которая являлась специфической для русской промышленности, как уже упоминавшийся «саксонский товар», набойки по плису, восточноазиатские товары, — словом, за все то, что составляло оригинальные, не имевшие на Западе конкуренции образцы.
Подобное тому, что происходило с узорами хлопчатобумажных набивных тканей, можно было найти и в других отраслях русской текстильной промышленности. Оригинальные затканные золотом штофные платки и парчовые ткани для сарафанов первой четверти XIX века (см. рис. 239) сменились мягкими шелковыми тканями, левантинами, гроденаплями грогренами, муслинами, вуалями и другими. Необъятный внутренний рынок и бесконкурентное продвижение русских товаров в сопредельные страны европейского и азиатского Востока создавали возможности, никогда не снившиеся западным капиталистам. В большинстве случаев рисунки этих тканей также представляли подражания западно-европейским образцам, но уже переделанные по своему вкусу и разумению.
Несмотря на обилие таких новых рисунков, с преобладанием цветочной флоры, где внешний вид хорошо окрашенного и отделанного товара доминировал над его художественной стороной, все же в русской текстильной промышленности и в это время были отдельные сорта, которые являлись чисто местными оригинальными произведениями. К числу их надо отнести весь ассортимент тканей, шедших в Персию и Среднюю Азию с Трехгорной и Тьерской мануфактур, из Иваново-Вознесенского района, и старопавловские (Лабзинские) платки. Набитые по кремовому или цветному тонкому кашемиру крупными, слегка стилизованными цветами, они своими яркими анилиновыми колерами давали исключительно декоративные эффекты.
Что касается шелкоткацкого производства, то оно, базируясь главным образом на обслуживании господствующих классов и церкви, достигло блестящих результатов. На мировых выставках со второй половины XIX века — в 1878, 1889 и 1900 годах в Париже, в 1910 году в Брюсселе, в 1912 году в Турине — они занимали обычно самое почетное место. По производству парчи особенно выдвинулась фабрика Сапожниковых, на которой вырабатывались такие уникальные вещи, каких ни одна другая фабрика в России делать не могла: коронационные мантии, государственное знамя, полковые знамена, с ткаными изображениями икон, надписями, инициалами и шифрами, целые штучные облачения, культовые одежды для далай-ламы и другие подобные предметы, не говоря уже о сотнях образцов разнообразных метровых тканей. При этом владельцы фабрики бр. Сапожниковы, как и Милютины (б. Раменская мануфактура), принципиально не пользовались услугами иностранцев.
Перед мировой войной русский промышленный капитал, подобно своим западным соседям, начал трестирование отдельно работавших предприятий. Таким образом возник крупный текстильный трест, организованный купцом Второвым, под названием «Товарищество на паях внутренней и вывозной торговли мануфактурными товарами». После Октябрьской революции перестройка всего народного хозяйства объединила шелковую промышленность в Шелкотресте и трестировала все остальные виды волокна; управление же всех трестов было сосредоточено во Всесоюзном текстильном синдикате, преобразованном уже в 1930 году во Всесоюзное текстильное объединение. Новые запросы искусства, возникшие в Советском союзе, вызвали устройство в 1928 году особой выставки, посвященной демонстрации всего художественного наследия, доставшегося от капиталистической России в области текстильной промышленности, и выявлению тех новых путей, по которым могли бы направиться, а частью уже и направились, наши советские художники (* см. сноску ниже).
* Выставка «Бытовой советский текстиль» была организована по инициативе Общества художников-текстилыциков Главискусством Наркомпроса и Всесоюзным текстильным синдикатом в 1928 году на Рождественке, в здании Вхутеина (б. Строгановское училище). Это была выставка не отдельных образцов декоративных тканей, а вообще текстильного искусства в производстве, охватывающего все виды текстиля, а также рисунков и эскизов фабричных рисовален, отдельных художников и студентов текстильного факультета Вхутеина.
Результатом этой выставки явилось создание при Всесоюзном текстильном синдикате Художественного совета, который занялся и разбором старого наследства, и обсуждением всей новой выпускаемой в свет художественной текстильной продукции.
Не надо забывать, что в настоящее время идет еще только нащупывание нового оформления советского текстиля. К какому результату придут советские художники, во что выльются новые мотивы и каковы будут новые способы украшения наших тканей, предугадать в настоящее время очень трудно. Одно можно сказать вполне определенно: давая совершенно новые оформления, новый быт широко и смело использует в качестве материала для своего грандиозного строительства все те положительные достижения в искусстве и технике, которыми успело обогатить себя человечество в предшествующие эпохи.