Положение Флоренции
История Италии во вторую половину средних веков отмечена развитием городской жизни и городских интересов, торговых и промышленных. Свободные городские общины преобладают в северной и средней Италии. Их господство, ограниченное сначала городскими стенами, постепенно распространяется на окружающие местности; более сильные и счастливые общины подчиняют себе окрестные города, — несколько городских округов соединяются таким путем в одно государство. Но в то же время, с постепенным ростом внешнего могущества отдельных городов, свободные демократические учреждения приходят в упадок. Иногда богатые фамилии захватывают власть при помощи наемных войск, иногда сами предводители этих войск становятся государями. Только в немногих местах сильная власть вырастает естественным путем, без больших волнений и без явного насилия, не разрушая старинных учреждений, но постепенно подчиняя их себе. Таково было господство Медичи во Флоренции.
На первый взгляд положение Флоренции совсем не обещало, что здесь будет богатый торговый город. Расположенная в стороне от большой торговой дороги с запада на восток, из Европы в Азию — дороги, пробитой для европейцев крестовыми походами, — Флоренция в то же время почти совершенно отрезана от моря. Река Арно, на которой она стоит, летом слишком мелка; весною и осенью, когда в ней много воды, течение ее слишком быстро: для правильного судоходства она не может служить. К тому же морская торговля Тосканы издавна находилась в руках Пизы, — крупного торгового центра уже в то время, когда история Флоренции еще не начиналась.
Но у Флоренции были свои сильные стороны. По большой торговой дороге северной Италии проходили не одни купеческие караваны: здесь же шли немецкие полчища, столько раз опустошавшие Ломбардию; положение Тосканы, прикрытой стеной Апеннин было, сравнительно, безопаснее. Затем через Флоренцию тоже шла большая дорога, более торная, пожалуй, чем ломбардская, — дорога в Рим. Церковная столица средневековья была средоточием громадного хозяйства: со всей западной Европы папа собирал дань; тысячи пилигримов ежегодно приносили сюда свои сбережения. Флоренция стояла на берегу этого золотого потока; не даром здесь именно особенно развилась торговля деньгами, банковое дело. Зависимость от Рима выразилась в постоянном почти преобладании Гвельфской партии на берегах Арно. Только на короткое время (в XIII столетии) городом овладели Гибеллины, — но и это пошло на пользу Флоренции. Многие гвельфские семьи переселились во Францию, не потеряв, однако, связи с своей родиной: через них Флоренция завязала торговые сношения с заальпийскими странами, особенно развившиеся в XIV — XV веках.
Климатические условия средней Тосканы так же благоприятны, как и ее географическое положение. Хорошо укрытая от холодных северо-восточных ветров Апеннинским хребтом, средняя Тоскана открыта со стороны Тирренского моря, откуда дуют теплые и сырые ветры тропического происхождения. Они не приносят с собою, однако, слишком много влаги: часть ее они оставляют на пути, задерживаемые сначала горами Корсики и Сардинии, затем невысокими горными отрогами, которые тянутся впереди Апеннин, между главной цепью и морем. Климат Тосканы умеренный и мягкий, свободный от тех резких перемен, которые свойственны климату долины По. Веселый и ровный характер тосканцев, их тонкий вкус, свежее поэтическое чувство, их воображение, живое и в то же время не увлекающееся, — все это, без сомнения, в значительной степени объясняется климатом их прекрасной страны. Климат или исторические условия тут виной, но у флорентийцев образовался особенный склад ума — чисто деловой, практический. Несмотря на платоновскую академию и проповеди Савонаролы, Флоренция не стала центром философского или религиозного движения. Зато флорентийцы были отличными хозяевами и охотно занимались хозяйством. В Тоскане легко вызревают оливки и виноград; почва, хотя и требует труда, зато вознаграждает труд очень хорошо. Но в этой стране, сдавленной между горами, вообще немного земли, годной для обработки; рабочих рук было больше, чем нужно: население скоплялось в городах, где этот избыток рабочей силы уходил в фабричную промышленность.
Промышленность
Первые шаги на этом пути были сделаны под покровительством церкви, вообще имевшей сильное влияние на судьбу Флоренции. Около 1240 года флорентийский епископ призвал из северной Италии монахов-гумилиатов, славившихся своими шерстопрядильными мастерскими. Монастыри в то время были почти единственными капиталистами, и нет ничего удивительного, что обрабатывающая промышленность нашла себе приют в их стенах. Скоро святые отцы нашли себе искусных подражателей среди туземного населения. К началу XIV столетия во Флоренции производились уже самые тонкие сукна, расходившиеся по всей Италии и далеко за ее пределами. Светская промышленность очень умело воспользовалась теми связями, которые оставили ей в наследство гумилиаты: главными поставщиками шерсти для Флоренции были богатые монастыри Англии и Шотландии, державшие огромные стада овец. Но в первое время Флоренция еще больше переделывала чужих сукон, нежели изготовляла своих. Тут помогали тесные связи средневековой Италии с Востоком: восточные ткани были тогда лучше европейских — и во Флоренции переделывали главным образом, перекрашивали грубые сукна северной Европы по восточным образцам. Эта переделочная промышленность так развилась, что для нее был основан особый цех (1338 г.), имевший конторы повсюду за границей, главным образом во Франции. Около 1350 года число мастерских, занятых изготовлением сукон, доходило до 200, выпускавших от 70 до 80 тысяч штук материи на сумму 1.200.000 флоринов. Почти такие же размеры имела выделка шелковых тканей, единственная отрасль флорентийской промышленности, сохранившая значение до наших дней. По сумме сбыта Флоренция занимала совершенно исключительное положение в ряду средневековых городов. Но ее европейское значение основывалось все же не на этом: Флоренция-банк совершенно затмевала собою Флоренцию-фабрику.
Банки
Торговля деньгами была национальным промыслом флорентийцев: им приписывали самое изобретение векселя. В этом случае они круто разошлись с теми нравственными понятиями, которые постоянно поддерживала католическая церковь. В средние века не понимали, что деньги, золото — только орудие обмена, только, так сказать, представитель капитала, а не самый капитал; что, давая взаймы золото, дают, в сущности, известную производительную силу, которая может быть приобретена на это золото путем обмена, и, будучи употреблена, как следует, непременно даст доход. Всего этого процесса не сознавали, обращали внимание только на самые деньги, и так как металл, сколько бы он ни лежал, не увеличится и не уменьшится, то происхождение процента оказывалось совершенно непонятным. В сущности, платя проценты, должник только делится с заимодавцем тем доходом, который и без того принес бы капитал при производительном употреблении; проценты становятся лихвою, вымогательством только в том случае, когда они превышают возможный доход.
Для средневекового человека всякий рост был вымогательством, делом безнравственным, заслуживающим наказания. Каноническое право неуклонно проводило эту точку зрения; ее разделяли лучшие представители общества того времени, и постановления против «ростовщиков» перешли в светское законодательство многих средневековых государств. Но в торговых городах Италии потребности коммерческого оборота брали вверх над предписаниями церкви; попытки бороться с законами хозяйственной жизни народа приводили только к лицемерию. Запрещали брать рост, — в долговую расписку включали обязательство «поблагодарить» заимодавца, причем «благодарность» нередко составляла 20-30% данной взаймы суммы. Само государство не гнушалось обходить закон. Флорентийская республика не раз занимала у своих граждан деньги для военных целей: в Италии того времени войны велись, по большой части, наемными солдатами. Путем таких займов образовался государственный долг (Monte commune), разумеется, не безпроцентный: Monte давал 5% в год. В 1362 году, во время войны с Пизой, когда Флоренция была в очень затруднительном положении, за 5% никто не соглашался рисковать своими деньгами. Один нотариус нашел средство помочь горю: он предложил — платить по-прежнему 5%, но за 100 флоринов выдавать расписку на 300. В действительности это было совершенно ростовщический % даже с нашей, современной точки зрения; зато на бумаге закон был соблюден. Само собою разумеется, что подобное поведение государства никак не могло увеличить бескорыстие граждан. Дороговизна кредита, развившаяся отчасти именно благодаря запрещениям, делала грех еще более соблазнительным. Уже во времена Данте флорентийцы всех сословий, — даже из старого дворянства, — занимались ростовщичеством. Великий средневековой поэт дает страшную картину наказания флорентийских ростовщиков в аду (Ад, XVII, 43-78), не называя их по имени; но описание гербов на кошельках, привязанных на шею грешникам, ясно дает понять, что мы имеем перед собою представителей лучших фамилий Флоренции. В 1422 г. в городе было 72 банкирских конторы, — считая, впрочем, тут и простые меняльные лавки. Сумма наличных денег, находившихся в обращении, достигала 2 миллионов флоринов. Сумма сделок на товары и другие ценности не поддается исключению. По всей Европе была раскинута сеть флорентийских контор; короли Англии и Франции были главными должниками. Когда Эдуард III отказался платить свои долги (1346 г.), флорентийские банкиры потеряли почти полтора миллионов флоринов; тысячи флорентийцев, принимавших участие в их операциях в качеств пайщиков, разорились вследствие этого; но влияние города было уже так прочно, что даже подобное несчастие не пошатнуло положения Флоренции, как денежного рынка Европы.
Торговый класс
Нельзя было ожидать, чтобы люди, которым удалось приобрести такое значение за пределами Италии, удовольствовались вторым местом у себя на родине. Одновременно с развитием промышленности и торговли растет политическое значение торгово-промышленного класса. До XIII века управление Флоренцией находилось в руках дворянства средней Тосканы; в течение этого столетия начинают возвышаться торговые и ремесленные цехи, сначала «старшие», обнимавшие высшие классы городского населения; их было 7. Здесь мы видим представителей денежного капитала, купцов и менял (Cambio); господствующей отрасли промышленности, в лице ткачей шерстяных и шелковых материй (Arti «della Lana» и «della Sete»); наконец — средневековая особенность — представителей научного образования, юристов и врачей, организованных наподобие ремесленников. Значение цехов в жизни города подкреплялось городским ополчением, устройство которого было тесно связано с цеховым устройством. В этом был уже важный шаг вперед — военная защита Флоренции не была исключительно делом дворянского, рыцарского войска: рядом с ним самостоятельное место занимает корпус горожан. Скоро эти последние заявили притязание на такую же самостоятельность в городском управлении. Совет «четырнадцати», где преобладало дворянство, был заменен советом «приоров», которые выбирались из всех классов населения — с важным ограничением, однако, — чтобы избранный непременно принадлежал к одному из цехов (1282 г.). Из учтивости членов совета называли «синьорами» (господами): отсюда и новое учреждение известно под именем синьории, «совета господ». Дворянство не хотело уступить без борьбы, но на стороне горожан были все преимущества: и богатство, и военная сила, и сознание своей правоты, сознание того, что власть в городе должна принадлежать его населению, а не окрестным землевладельцам.
Ряд столкновений привел лишь к тому, что дворянство было вовсе устранено от участия в управлении: было постановлено, что не принадлежащие к цехам не могут ни выбирать, ни быть выбираемыми ни на одну из высших государственных должностей. Совет приоров получил председателя с широкими полномочиями, непременно «человека из народа» — popolane. Новый магистрат носил название gonfaloniere di giustizia — «знаменосца справедливости»; гонфалоньерами назывались начальники отрядов городского ополчения: это имя как нельзя лучше обрисовывало характер новой должности — охрану вооруженной рукой народных прав от покушений со стороны знати (1293 г.). Впрочем, у горожан были теперь под руками более мирные и, в то же время, более надежные средства борьбы. Неограниченно господствуя над законодательством, буржуазия провела целый ряд постановлений, мало-помалу отнявших у дворянской партии ее материальные средства. Было отменено крепостное право во всех его видах; лишившись даровой рабочей силы, дворяне-землевладельцы по большей части должны были заложить свои земли городским капиталистам, которые стали постепенно хозяевами не только внутри городских стен, но и во всем «графстве» (городском округе), а скоро и во всей средней Тоскане. В XIV-XV веках борьба старых партий уже мало заметна: двойной — иногда даже тройной — налог с дворянских семейств был ее последним следом. Но скоро начался раздор среди самих победителей.
Борьба в среде цехов
Переворот конца XIII столетия был делом старших, более древних, цехов, которые поспешили им воспользоваться прежде всего для себя: вновь образовавшиеся ремесленные корпорации — к прежним семи с течением времени прибавилось еще 14 — должны были довольствоваться вторым местом. Еще ниже стояло множество рабочих, вовсе не имевших голоса в цеховом управлении. Увеличение размеров производства делало неизбежным разделение труда; вся подготовка шерсти для тканья — чесанье, мытье и проч. — находилось в руках не мастеров шерстопрядильщиков, а особых рабочих, не имевших своего цеха, но приписанных к Arte della Lana. В таком же положении находились красильщики и многие другие. Все это были люди зависимые и притом искусственно удерживаемые в зависимом положении: им не разрешали устроить особый цех, чтобы сохранить все преимущества за старой корпорацией, к которой они были приписаны. Внутри самих цехов не было и не могло быть согласия. Средневековый промышленный строй был рассчитан на мелкое производство; цеховой «мастер» того времени ближе всего походит на небогатого ремесленника наших дней. Совсем не таков был флорентийский «меняла», имевший конторы в Лондоне и в Антверпене, или «суконщик», который держал сотню рабочих. Во Флоренции, собственно, уже была налицо крупная промышленность, с ее обычным следствием — сосредоточением капитала в немногих руках. Цеховые уставы, с их строгой регламентацией производства, были лишь удобным средством для капиталиста — держать в руках рабочего, но нисколько не стесняли самого капиталиста. Часто одно и то же лицо было «мастером» сразу в нескольких цехах, а настоящие мастера, в сущности, были его наемными работниками.
Все это объясняет крайне враждебное отношение рабочего населения к зажиточным гражданам, стоявшим во главе цехов. Здесь мы видим оборотную сторону блестящего промышленного развития Флоренции: накопленными богатствами воспользовались далеко не все флорентийцы. Но это была еще не вся беда: нужно припомнить, что цехи в то же время правили городом, что люди, стоявшие во главе цехов, были, таким образом, законодателями и судьями остального населения. Народ, «popolo», во имя которого велась борьба с дворянством, старались устранить от всякого участия в управлении. Но по форме оно продолжало быть народным: народ продолжал считаться господином города, хотя и не был им в действительности. Это противоречие постоянно подбавляло пищи недовольству низших классов населения: рабочая масса, плохо понимая отдаленные экономические причины такого положения вещей, жила в твердом убеждении, что можно одним ударом «восстановить справедливость», т. е. свергнуть господство богатых. Уже в 1342 г. этим воспользовался кондотьер Готье де Бриенн, герцог афинский, который, опираясь на рабочие классы, попытался установить во Флоренции нечто в роде античной тирании. Тридцать лет после того, как он должен был удалиться из города, партийная вражда между самими членами правящей олигархии послужила поводом к новому, гораздо более опасному взрыву. Народ, Ciompi ( «оборванцы»), как его презрительно называли богатые купцы, на этот раз поднял мятеж от своего имени и потребовал уступок прямо в свою пользу. Нецеховые и члены младших цехов добивались большинства в синьории и успели провести одного из своих вождей в гонфалоньеры. Но толпа оказалась совершенно неспособной к последовательной политике. Синьория не посмела отказать народу в его справедливых и разумных требованиях: были устроены новые цехи, куда вошли прежние «приписные» рабочие. Но когда чернь стала самовольно расправляться с теми, кого уличная молва ославила, как врагов народа, тогда более умеренные и рассудительные отделились от восставших, произошел раскол среди народной партии, и олигархия воспользовалась этим, чтобы снова забрать власть в свои руки.
Олигархия купцов
Под влиянием такой ожесточенной, нередко кровавой борьбы складывался государственный строй Флоренции. Управление купеческой олигархии могло быть только деспотическим: подчинить население города против воли ничтожному меньшинству можно было только при помощи страха. Отсюда идет частое применение исключительных мер — чрезвычайных судов и проч. Для этой цели пользовались учреждениями и обычаями, оставшимися от времен борьбы Гвельфов с Гибеллинами. В половине четырнадцатого столетия особое значение получили «вожди гвельфской партии» — capitani di parte guelfa — магистратура, в свое время направленная против Гибеллинов, а теперь, за неимением их, против всех врагов олигархии. Некогда Гибеллины были устранены от общественных должностей, вместе со всем своим потомством: особенность тогдашних юридических понятий состояла в том, что политическая кара распространялась на все семейство; с образчиком подобного осуждения целой фамилии мы встретимся впоследствии, в очень позднюю эпоху, после заговора Пацци (1478 г.). В половине XIV столетия стали применять этот закон к наиболее опасным противникам господствующей партии, под тем предлогом, будто они — потомки Гибеллинов; это называлось ammonitio. Но исключительными мерами нельзя было пользоваться постоянно, они раздражали народ: недовольство «капитанами гвельфской партии» было одной из самых главных причин восстания Ciompi. Нужно было учреждение, которое бы действовало правильно и постоянно, — притом не так заметно и не нарушая слишком явно народных интересов. Этой потребности удовлетворяло то, что итальянцы называли lo stato (собственно «государство», но здесь это технический термин) и что, нужно заметить, существовало не в одной Флоренции. Задача была такая: требовалось сохранить выборное начало, но при этом не допускать к высшим должностям ни одного сомнительного лица, — сомнительного с точки зрения олигархии, конечно. На первый взгляд это было очень трудно: власть принадлежала вечу, parlamentum, — собранию всех граждан, довольно случайному по своему составу, как все подобные собрания. От настроения случайно собравшейся толпы зависело дело: необходимо было подобрать настроение, и достигалось, это следующим путем. Выбирали удобную минуту — обыкновенно после только что подавленного восстания или заговора, — созывали parlamentum, где в такую минуту преобладали, конечно, сторонники олигархии, — и выбирали синьорию сразу на несколько десятков сроков вперед (приоры сменялись каждые два месяца). Имена избранных, в числе которых, разумеется, не было ни одного неблагонадежного человека, помещались в особый мешок, и каждые 2 месяца по жребию вынимали столько имен, сколько было нужно. Таким образом, состав правительства был заранее определен, правящее меньшинство на много лет вперед получало в свои руки все законные средства управления республикой; — не было необходимости на каждом шагу прибегать к силе. Но по временам все же дело не обходилось без тиранических средств: казни и ссылки были обычным явлением, особенно после восстания «оборванцев». Деспотизм, создание которого часто приписывается Медичи, в сущности был уже готов к концу XIV столетия.
Альбицци и Медичи
Обычаи fermare lo stato, закреплять государственное управление за властным и богатым меньшинством, стал роковым для Флоренции. Это уже было не партийное правительство, а правление одной партии. Нечего было и думать о том, чтобы добиться законным путем каких-нибудь преобразований. Масса населения постепенно привыкла к мысли, что общественные дела ее не касаются. После ожесточенной политической борьбы XIII-XIV веков наступило затишье; политический кругозор сузился — борьба партий превратилась в соперничество влиятельных семейств между собой. Мало-помалу народ приучился возлагать все надежды на перемену лиц, а не направления, — на то, что среди самой олигархии появятся люди, расположенные к народу. Надежда не замедлила оправдаться; само собой разумеется, что среди купечества не оказалось бескорыстных народолюбцев; но нашлись люди, которые поняли, что народ — сильное оружие в борьбе за власть, и воспользовались этим оружием. Правящая олигархия далеко не была однородна по своему составу: рядом с обыкновенными богатыми купцами здесь были люди, занимавшие по своему богатству и влиянию совершенно исключительное положение. После восстания 1378 г. преобладающее значение получила семья Альбицци: они стояли во главе, когда шла борьба с народной партией, им купечество было обязано своей победой, — естественно, что stato составилось, главным образом, из их родственников и друзей. Но Альбицци не были настолько сильны, чтобы вовсе устранить от участия в управлении другие влиятельные фамилии. Среди них скоро стала выделяться одна, к которой народ видимо был больше расположен, чем к прочим членам stato. Это были Медичи.
Уже в XIV столетии самые богатые банкиры Флоренции, они приобрели колоссальное состояние с тех пор, как в их руки перешли денежные дела римской курии. Первый раз они выдвигаются в ту решительную минуту флорентийской истории, о которой уже не раз приходилось упоминать, — во время восстания Ciompi. В начале движения громче всех раздавалось имя Медичи. Глава фамилии, Сальвестро, тогда «гонфалоньер справедливости» разойдясь с большинством правящей партии, первый созвал народ на площадь, обещая освободить город от тирании немногих могущественных людей». Он не сумел справиться с вызванной им самим бурей, но у народа навсегда осталось представление о семье Медичи, как о защитниках народных интересов. Когда, 15 лет спустя, рабочие вновь поднялись, выведенные из терпения злоупотреблениями, толпа прежде всего отправилась к дому тогдашнего главы семьи, Вьери де-Медичи. Но, наученные горьким опытом Сальвестро, Медичи стали хладнокровнее: Вьери воспользовался своим влиянием только для того, чтобы успокоить волнение.
В начале следующего столетия видное положение в государстве заняло потомство дальнего родственника Сальвестро, — Аверардо де-Медичи. Констанцский собор составил счастье этой ветви фамилии; как у многих великих событий мира, здесь была своя, малозаметная для публики, денежная сторона. Пока решался вопрос о судьбе Гуса и реформе церкви, папские банкиры решали свои дела. К концу первой четверти XV века, Джованни, сын Аверардо, стал одним из самых богатых людей в Европе. Естественно, что ему не нравилось подчиненное положение, и что он если не прямо враждовал с Альбицци, то, по крайней мере, держался от них в стороне; так же естественно, что народ больше сочувствовал ему, представителю популярной фамилии, нежели вождям олигархии. С своей стороны, Медичи не пропускал случая увеличить эту популярность; удобный повод представила внешняя политика Альбицци.
В то время как Медичи опирались на реальную, действительную силу капитала, Альбицци держались, главным образом своими способностями и удачей. Чтобы сохранить за собой власть, они постоянно должны были доказывать, что они нужны и полезны, что без них олигархия не обойдется. Отсюда ряд смелых, блестящих предприятий, приобретение земель и городов, частью оружием (Пиза, 1406), частью покупкой (Ливорно, 1421): при Альбицци было положено прочное основание территориальному объединению Тосканы под властью Флоренции. Внешнее могущество республики отчасти заставляло народ забывать об утрате политической свободы, но здесь же была и обратная сторона: такая политика требовала много денег; пока она шла удачно, их еще платили безропотно. Но война, начатая в двадцатых годах с Миланом из-за Романьи, кончилась поражением, — и Альбицци сразу стали терять доверие даже в рядах своей партии. Число сторонников Медичи быстро росло, а в народе начался глухой ропот на — действительно невыносимую — тяжесть налогов. Главным образом, при участии Джованни, была проведена податная реформа, — в каком духе, это покажут несколько цифр. По новой системе обложения (catasto), гражданин платил тем больше, чем он был богаче: сообразно с этим, один из влиятельных друзей Альбицци, Никколо да-Уццано, вместо 16 флоринов, которые он вносил прежде, стал платить теперь 250. В то же время 8.000 беднейших граждан были совсем или отчасти освобождены от налогов.
Дальнейшие события были совсем не таковы, чтобы поправить пошатнувшееся положение Альбицци: война с Миланом возобновилась, и без всякого успеха для Флоренции; еще чувствительнее была несчастная осада Лукки: в этой соседской войне со старинным врагом Флоренции пострадало столько же самолюбие, сколько казна республики. Чем больше падал авторитет правительства, тем больше росло влияние Медичи. Становилось все очевиднее, что столкновение неизбежно; но бороться с Медичи было не так легко. Они теперь не звали народ на площадь, как некогда Сальвестро, но их влияние чувствовалось всюду; в первый раз олигархи должны были почувствовать всю невыгоду своей системы управления. То, что при свободных учреждениях происходило бы открыто и допускало открытую борьбу, теперь творилось во мраке, за кулисами: до наступления решительной минуты нельзя было узнать, кто за, кто против Альбицци. Тактика Медичи была очень проста и в то же время наверняка достигала цели. Располагая громадными денежными средствами, они раздавали деньги направо и налево, стараясь приобрести как можно больше личных друзей; множество флорентийцев, особенно среднего класса, были им обязаны, — и, конечно, готовы были стоять за них в минуту опасности. На этой почве Альбицци не могли с ними соперничать; правда, их сторону держал другой флорентийский богач, Палла Строцци, но он был больше гуманист и меценат, чем политик. Во главе их противников, напротив, скоро стал бесспорно самый выдающийся государственный человек, каким тогда обладала Флоренция, — сын Джованни, Козимо де-Медичи.
Портрет Козимо Медичи Старшего кисти Джакопо Понтормо
Козимо де-Медичи
Когда умер его отец (в 1429 г.), Козимо было уже 40 лет; на его глазах и при его непосредственном участии составилось громадное состояние семьи. С ранней молодости он был посвящен во все дела своего отца и в борьбе со своими противниками на бирже научился с несравненным искусством владеть тем оружием, которое должно было теперь доставить ему победу в борьбе политической. На его стороне было то преимущество, что он не был принужден лично мешаться в дело: его деньги делали все, что нужно; действовать и совершать ошибки Козимо предоставлял своим противникам. По наружному виду это был самый безобидный из граждан Флоренции. Слабый и хилый, — подагра была наследственной болезнью Медичи, — скромный и учтивый в обращении, он проводил большую часть времени на своей вилле, в обществе своих друзей-гуманистов, или за работой в своем саду, по-видимому, не заявляя притязаний на первенство даже в своей партии: вождем сторонников Медичи все считали некоего Пуччьо Пуччи, который, само собой разумеется, не имел никакого значения.
Враг надвигался на Альбицци медленно и незаметно, но неуклонно, с каждым годом захватывая все больше почвы. Никакая плотина не в силах была остановить поток медичейских капиталов. В отчаянии вожди олигархии решились прибегнуть к насилию, — единственное, что нужно было, чтобы дать поведению Медичи полное нравственное оправдание. Грубость средства, которое было пущено в ход, ясно показывала, что Альбицци и их друзья потеряли самообладание. В числе кандидатов в синьорию — мы знаем, что они были заранее известны, — находился некто Бернардо Гваданьи, человек хорошей семьи, но разорившиеся, вечный недоимщик перед государственным казначейством. Альбицци заплатили его недоимки; за это он должен был, когда дойдет до него жребий, употребить свою власть против Козимо Медичи. В сентябре 1433 г. он стал гонфалоньером и приступил к делу. Козимо вызвали в город под предлогом совещания о государственных делах; когда он прибыл во дворец синьории, он был внезапно арестован по обвинению в измене, якобы учиненной им во время войны с Луккой; это была явная, для всех очевидная ложь. Тем временем народ был созван на площадь, — оцепленную вооруженными друзьями Альбицци, для выбора «балии», комиссии с чрезвычайными полномочиями, — обычное средство флорентийских государственных переворотов. На этот раз целью балии был суд над Козимо, — по обычной форме, прибавлено было и преобразование государственного управления, но, конечно, не в этом было главное дело. Сидя в одной из башен дворца синьории, Козимо мог слышать шум народной сходки, смешивавшийся с бряцанием оружия и звоном вечевого колокола, созывавши членов балии. Не раз ему казалось, что все кончено; но деньги и здесь одержали победу над открытой силой. Сторож его тюрьмы явился первым его пособником: через него Козимо вошел в сношения с человеком, от которого зависела судьба пленника. Гваданьи, за деньги согласившийся осудить Козимо, не затруднился за деньги отпустить его на волю: когда гонфалоньер положил в карман тысячу флоринов, балия нашла, что изгнание будет достаточным наказанием для подсудимого. Это была бы тяжелая кара для всякого другого флорентийца, но не для Медичи, три четверти капиталов которого были помещены за границей. Все окончилось тем, что Козимо должен был уехать из Флоренции; он отправился в Венецию, где его приняли не как изгнанника, а как государя. Само флорентийское правительство нуждалось в услугах опального банкира: все время синьория вела с «изменником» правильную переписку. Дело приняло характер комедии, в которой самая благородная роль досталась Козимо, а самая некрасивая пришлась на долю Альбицци.
Число их сторонников быстро уменьшалось, между тем как противная партия росла. Вожди олигархии, по-видимому, отчаялись в своем успехе: по крайней мере, целый почти год они оставались в бездействии. Наконец, синьория оказалась переполненной друзьями Медичи: тогда их враги вышли из оцепенения, но только для того, чтобы сейчас же перессориться между собой. Между тем как одни, и во главе их Ринальдо Альбицци, представитель семьи, требовали насильственных мер, — Палла Строцци и его друзья находили дальнейшую борьбу бесполезной. Покинутый всеми, Ринальдо должен был искать убежища под кровом папы Евгения IV, проживавшего тогда во Флоренции. Ему удалось спасти свою жизнь, но не свое положение: почти в полном составе недавно правившая партия должна была пойти в изгнание.
Каждому был указан для жительства особый город, которого он не смел оставить под страхом конфискации всего имущества, и не было почти ни одного города Италии, где бы не жили флорентийские изгнанники. Многим из них не пришлось снова увидеть родину: все более или менее разорились. Приговор, состоявшийся относительно Козимо, был уничтожен, и он приглашен вернуться обратно. Толпы народа всюду встречали его, начиная от самой тосканской границы; все население Флоренции вышло на Via Larga, где он должен был ехать. Но Козимо скромно пробрался в город окольным путем, почти никем не замеченный, и прежде всего отправился во дворец синьории, чтобы засвидетельствовать свое почтение законному правительству.
Тирания Козимо
В действительности, правительство помещалось в его собственном доме: с этих пор (сентябрь 1434 г.) до его смерти (1 августа 1464) ни одно государственное дело не совершалось без его согласия. Внешняя политика была в его исключительном заведовании, так что для иностранцев Козимо Медичи представлял собою Флоренцию. Банкирский дом Медичи сам по себе был превосходной дипломатической организацией; своими бесчисленными разветвлениями он охватывал всю Европу. В Лондоне и Брюгге, в Женеве и Авиньоне, в Лионе, в Милане, в Венеции были его отделения: везде он держал в своих руках нерв всякой политики — государственный кредит. Когда король неаполитанский заключил с Венецией союз против Флоренции, Медичи закрыли для них свои кассы, и, несмотря на военное превосходство союзников, они должны были просить мира. Но и военная сила приобретается на деньги: особенно в ту эпоху наемных войск, число солдат точно соответствовало числу флоринов, которыми располагало государство; лучшие кондотьеры Италии, — Сфорца впереди других, были к услугам Флоренции, благодаря медичейскому банку. Его влияние чувствовали на себе самые могущественные государи Европы. Послов небольшой флорентийской республики король Людовик XI встречал, с блестящей свитой, за две версты от города, и все время разговора стоял без шляпы, потому что флорентийский посланник не хотел накрыться. Для флорентийцев это не было только удовлетворением пустого тщеславия: интересы множества граждан зависели от тех отношений, в каких Флоренция была к другим государствам. В 1469 г. во Франции считали 24 флорентийских фирмы, в неаполитанском королевстве — 37, в Турции — не менее 50, и у каждой было, конечно, не мало вкладчиков. Очевидно, Флоренция не могла найти лучшего министра иностранных дел, чем Козимо; влияние на международные отношения было всегда самым прочным устоем господства Медичи: с утратой этого влияния пала их власть. Во внутреннем управлении Козимо был гораздо менее самостоятелен: здесь положение дел немногим изменилось со времен Альбицци, только люди были другие. В новой олигархии было больше дисциплины, она больше зависела от Медичи, чем старая от Альбицци, но все же это была олигархия. Выборы в высшие государственные должности сначала были поручены особой комиссии (accopiatores), но потом вернулись к старой системе образования stato: во всяком случае, Козимо мог влиять на замещение приоров и гонфалоньера только косвенно. Нужно было особенное искусство, чтобы при таком устройстве, приспособленном к правлению партии, проводить свою личную волю. Козимо обладал этим искусством: по своему обыкновению, незаметно, не выдвигаясь вперед, он умел бесследно уничтожать своих врагов и крепко держал в руках друзей. Для этого ему нужно было только не выпускать из-под своего влияния распределения налогов. Он усовершенствовал систему раскладки, проведя еще дальше начало прогрессивности, как теперь говорят, т. е. относительное повышение налога по мере увеличения средств плательщиков. Все граждане были разделены на 14 классов: низший платил 4, высший 33⅓% своего дохода. По-видимому, дело шло о том, чтобы облегчить бедняков, но применялся новый закон так, что последствием было разорение богатых противников Козимо. В итальянских городах того времени, — как и в городских общинах античного мира, — власть государства над личностью была очень велика: интерес отдельного гражданина не принимался в расчет, когда дело шло об интересе общины, по известному афоризму: «salus populi — suprema lex». Оттого при определении облагаемого податью имущества больше всего заботились об увеличении государственного дохода, а не о справедливости. Какой произвол здесь допускался, видно из слов одного современника Медичи, написавшего около 1430 г. наставление своему сыну о том, как жить на свете и устраивать свои дела. Перечислив разные средства избавиться от несправедливого обложения, автор советует, если они не помогут, — не платить вовсе и возмутиться против общины. «Старайся, — говорит он сыну, — так распорядиться твоим имением, чтобы у тебя не могли его отнять… закопай деньги в землю или пусти в заграничную торговлю, или зашей в платье и перевези в Венецию или Геную и там помести под вексель. Устрой так, чтобы отделаться потерей 1/3 или 2/5 своего состояния». Последние слова особенно характерны: они показывают, до каких невероятных в наши дни размеров мог доходить налог. Представим себе теперь, что комиссия, ведавшая раскладку податей, состояла из людей, зависевших от Медичи, — что не трудно было устроить: нам будет понятно, какой громадной властью располагал Козимо. Он не стеснялся ею пользоваться. Джаноццо Манетти, гуманист и государственный человек, употребивший всю жизнь на службу республике и научный занятия, осмеливался держать себя слишком самостоятельно: его обложили так, что в несколько лет он должен был заплатить 135.000 флоринов и из богача превратился в нищего.
Деятельность Козимо во Флоренции
Держа в своих руках кошельки всех граждан, открывая кредит тем, кто был на его стороне, безжалостно разоряя всех, кто был хоть сколько-нибудь подозрителен, Козимо мог продолжать свою любимую политику, — никогда не выступая лично, всегда давать чувствовать свое влияние. Став почти государем Флоренции, он вел такой же скромный образ жизни, как прежде. Он был все так же учтив и предупредителен; сам человек уже пожилой, он на улице всегда уступал дорогу людям старше себя. Живя больше на вилле, — деревенский воздух был полезен для его слабого здоровья, — он по утрам работал в своем винограднике или фруктовом саду, сам прививал и подрезывал деревья и толковал с местными крестьянами о разных хозяйственных делах. У него была чисто флорентийская страсть хозяйничать и строиться: в городе он продолжал, — в больших размерах, конечно, — делать то же, чем занимался в своем имении. Он канализировал Арно, развел сады на городских пустырях — Флоренция была застроена не особенно плотно; воздвиг целый ряд монументальных сооружений: церковь св. Лаврентия, монастырь св. Марка, аббатство Фиезоле, множество приделов и капелл в других церквах отстроены частью им, частью при его главном содействии. Тут, впрочем, действовали и другие мотивы, кроме страсти к постройкам. Один из его биографов рассказывает, что Козимо постоянно мучили укоры совести: ему казалось, что богатства приобретены им не вполне угодными Богу путями. Употребив часть своих капиталов для благочестивых целей, он надеялся этим очистить свою душу. Но Козимо не было чуждо и более глубокое, более серьезное отношение к нравственным вопросам. Под старость часто видали его задумчивым; иногда он по целым часам не произносил ни слова. Его жена, наконец, спросила его, почему он все молчит? «Когда ты переезжаешь в деревню, — ответил Козимо, — ты две недели обдумываешь все, о чем тебе нужно позаботиться: неужели тебе кажется, что меньше забот у человека, который собирается переселиться в другой мир?» Едва ли не в этих мучительных размышлениях о том, что ждет его за гробом, лежит причина его интереса к платоновской философии, — интереса, во всяком случае, неожиданного в деловом человеке. Любопытно, что деловые привычки вполне совмещались с серьезным настроением сердечно сокрушенного человека: увлекаясь Платоном, он и здесь поступает, не спеша и обдуманно, с полным сознанием цели и средств, которые нужны для ее достижения; приискивает молодого человека, обещающего быть хорошим профессором философии, — известного Марсилио Фичино, — заботится о его образовании, составляет для него план занятий на несколько лет, словом, — неутомимо, в течение долгого времени, преследует свою цель и, наконец, под старость становится внимательным слушателем своего молодого воспитанника. В более грубой форме тот же контраст можно наблюдать при его благочестивых постройках: желание очистить свою душу нисколько не мешало Козимо быть экономным и расчетливым до скупости. Материал, особенно дорогие краски — ультрамарин и золото, выдавались художникам в пределах крайней необходимости. Сохранилось письмо (1459 года) одного живописца — Беноццо Гоццоли — к Пьеро Медичи, сыну Козимо: художник слезно выпрашивает у Пьеро, — очевидно, не решаясь обратиться к самому старику, — выдать ему 50 флоринов и купить ультрамарину; робкий, боязливый тон письма ясно показывает, что такая щедрость была не в обычае у Медичи. Нужно, впрочем, заметить, что художников в то время не отличали от простых ремесленников; в лучшем положении были литераторы. Их больше уважали — уже потому, что от них зависели слава или забвение в потомстве; а славой в ту пору, — в эпоху сильнейшего влияния античного мира и его воззрений, — очень дорожили. К голосу литературы внимательно прислушивались; ее представителей старались иметь на своей стороне, а потому к ним были гораздо щедрее. Личные вкусы Козимо также влекли его в эту сторону: оттого здесь отношения были более близкие и дружественные. Когда знаменитый гуманист Никколи нуждался в деньгах, Козимо велел своему флорентийскому банку выдавать ему за свой собственный счет столько, сколько тот спросит. Не жалел он денег и на удовлетворение другой потребности ученых и писателей, особенно дававшей себя чувствовать в то время: на устройство библиотек. Это было самое полезное для европейской культуры проявление хозяйственных наклонностей Медичи: редко где так кстати были его способности дельца-организатора. В наши дни книги достаются относительно легко, и мы с трудом можем себе представить, чего стоило собрать порядочную библиотеку в те времена. Книгопечатание явилось лишь в самом конце жизни Козимо, а рукописи были страшно дороги. Никколи завещал свое собрание книг государству с тем, чтобы доступ к ним был открыт для всех, — это была первая в Европе публичная библиотека. Флорентийцы, конечно, не замедлили в точности сосчитать и оценить книги: оказалось 800 манускриптов, всего ценой на 6.000 флоринов; средним счетом каждая рукопись стоила, следовательно, 7½ флоринов; но особенно тщательно переписанные или украшенные миниатюрами стоили гораздо дороже. Иногда покупка была совсем невозможна, — существовал, например, только один экземпляр, с которым владелец не желал расстаться: при отсутствии правильного книгоиздательства это случалось сплошь и рядом. Тогда оставалось одно — заказать новую копию, т. е. найти достаточно образованного человека, — особенно, если дело шло о переписке греческой рукописи, — отправить его туда, где хранился оригинал, содержать там его на свой счет, пока он не кончит работы, да еще заплатить ему порядочное вознаграждение. Понятно, почему иным небогатым ученым, — в том числе и Никколи, — казалось удобнее самим списывать сочинения, если их не было в продаже. Только Козимо Медичи мог держать целую канцелярию переписчиков, 45 человек, которые в 22 месяца приготовили для него 200 томов. Только с его средствами можно было основать целый ряд богатых и прекрасно устроенных библиотек: San Giorgio в Венеции — в благодарность за радушный прием в дни изгнания, а во Флоренции в монастырях Сан-Марко и Фиезоле, им отстроенных. В первую из двух флорентийских поступили и рукописи Никколи, помещенные в обширном зале, открытом для всех желающих. Нужно сказать, что время тогда было чрезвычайно удобное для таких предприятий: оживленные сношения с Византией, благодаря переговорам о соединении церквей, открыли для западной Европы книжные сокровища Константинополя. С другой стороны, Контанцский собор был целой эпохой в книжном деле: итальянские гуманисты, принадлежавшие к папской курии, имели здесь случай познакомиться с библиотеками немецких монастырей, особенно прославился своими открытиями на этом поле близкий с Медичи Поджио Браччиолини. Книжный рынок быстро наполнился, — тому, кого не стесняли издержки, оставалось только выбирать. Книжное собрание Козимо, особенно множество манускриптов древних классиков, до сих пор привлекает во Флоренцию ученых филологов. Устав основанной им библиотеки Сан-Марко, написанный Томазо де-Сарцано, — будущим Николаем V, гуманистом на папском престоле, а в то время скромным ученым, — стал образцом для всех подобных учреждений Италии. Другие библиотеки, например, знаменитая урбинская, наполнятся копиями с медичейских рукописей.
Вероятно, Козимо никогда не думал, что его библиотека будет самым прочным воспоминанием о Медичи. Его современники во всяком случае больше ценили то, что он сделал для родного города, нежели то, что он сделал для всех образованных людей. По постановлению синьории, на памятнике Козимо было вырезано, что флорентийский народ назвал его «отцом отечества» (Cosmus Mediceus decreto publico pater patriae). Трудно сказать, любили ли действительно флорентийцы своего некоронованного государя. Реформой налогов он осуществил одно из главных требований народной партии в 1378 г. Но мы видели, что облегчение бедняков не было действительной целью этой реформы: она была направлена против богатых, не желавших подчиняться масти Медичи. Многие были лично обязаны Козимо, — и в этом он сам видел главную поруку своего господства; не раз говорил он, довольно цинически, что сделал в своей жизни лишь одну ошибку — начал раздавать деньги слишком поздно. Как бы то ни было, за тридцать лет его управления народ привык видеть Медичи во главе города, многие привыкли также пользоваться их поддержкой в торговых делах. Этого было достаточно, чтобы масса населения была на их стороне: принимать непосредственное участие в управлении низшие классы уже давно отвыкли. Не так легко было удовлетворить членов stato. Пока был жив Козимо, его авторитет, как первого делового человека Флоренции, признавался всеми. Но чем старше становился глава семьи, тем больше обнаруживалось, что уважение относилось к личности, а не к установившейся форме управления. В предвидении близкой кончины Козимо, его ближайшие помощники явно готовились занять первое место и устранить от власти его потомство. С другой стороны, Медичи смотрели на свое политическое влияние, как на такую же собственность своей фирмы, как и торговый кредит: заняв место своего отца на денежном рынке Европы, Пьеро Медичи считал своим правом занять его место в городе. Эта борьба двух противоположных течений, которые можно назвать олигархическим и монархическим, сменяет теперь борьбу олигархии и народа, наполнившую собой предшествующее столетие флорентийской истории.
Пользуясь своим влиянием на государственное управление, Медичи приспосабливают учреждения Флоренции к своим потребностям и стараются наполнить их своими людьми, которые принадлежали бы к stato не в силу своего общественного положения, а по милости главы государства. Все выборы в государственные должности стали происходить при участии особой комиссии 10 accopiatori: в ее состав входили наиболее близкие к Медичи люди (впоследствии, при Лоренцо, и сам представитель фамилии); они были ее членами пожизненно, — между тем, как синьория менялась каждые два месяца: легко понять, кто был сильнее. Другая комиссия — otto di guardia — представляла собою судебно-полицейский трибунал: с помощью ее не трудно было исправить ошибку аккопиаторов, если бы они пропустили в синьорию неудобного человека. О политической борьбе при таких условиях нечего было, конечно, и думать: держа обе комиссии в своих руках, Медичи были обеспечены от той судьбы, которая постигла Альбицци. Но здесь была своя обратная сторона: крупное купечество не так легко было отучить от самоуправления, как простой народ. Люди, несколько поколений подряд правившие городом, чувствовали себя такими же законными хозяевами Флоренции, как и сами Медичи. В исключительном преобладании одной семьи они видели нарушение своих прав, насилие, — и более горячие не стеснялись сами употреблять в отпор насилие. XIV век был для Флоренции эпохой народных восстаний (tumulti); в XV — их сменяют заговоры.
Уже сыну Козимо пришлось иметь дело с подобным заговором флорентийской знати, во главе которого стояли самые влиятельные после Медичи члены stato, — Лука Питти и Диотисальви Нерони. Затеянное ими дело не удалось, но это не послужило уроком для олигархии: двенадцать лет спустя была сделана новая попытка свергнуть власть Медичи; это был известный во флорентийской истории «заговор Пацци». Хотя он был вызван чисто личными мотивами и не внес ничего нового в историю политического развития Флоренции, тем не менее на нем стоит остановиться, как на типическом, характерном случае политической борьбы в эпоху Медичи.