Молодость Симеона
Здесь воспитывался и наследник Бориса — Симеон. Он получил вполне греческое образование: изучал «риторику Демосфена и силлогизмы Аристотеля», как выражается один современник. О широте и разнообразии его умственных интересов свидетельствуют те литературные работы, которые были исполнены, впоследствии, по его поручению, а отчасти и им самим: здесь есть и богословие, и проповеди, и космография, и история. По словам хорошо его знавшего патриарха Николая, он вполне усвоил себе нравственные идеалы своей новой религии: «ненавидел зло больше нежели кто-либо из людей, почитал справедливость, а к неправедным делам чувствовал отвращение; не был рабом удовольствий, а в пище был не меньше воздержен, чем отшельники которые живут в горах; вина совсем не пил: одним словом, от монахов, покинувших мир, отличался только тем, что управлял данной ему от Бога страной». Но, к несчастию для греков, он увлекался но только нравственно-религиозными, но и политическими их идеалами. Греки не признавали на земле иной верховной власти, кроме власти их императора; все остальные государи были только «правители», «начальники», властвующие, покуда император им это позволяет, но только в силу этого позволения: за верную службу они награждались римскими, императорскими чинами, — патриция или консула; зато в случае неверности их можно было и наказать — здесь не было нарушения права. Только один император выше всякого права: его судит только Бог, который поставил его своим наместником на земле. Но эта, так страшно высоко стоящая над людьми власть, была в то же время доступна каждому православному христианину: закона престолонаследия не было, престол, в сущности, был избирательный; если иногда на нем, сменялось несколько поколений одной семьи, то это была не более, как счастливая случайность. С другой стороны, Византия, с своей крайней этнографической пестротой, не обращала и не могла обращать внимания на происхождение: нация была безразлична для империи; единственной духовной связью, соединявшей ее подданных, была религия. От кандидата на престол требовалось только православие: почти все племена, подвластные Византии, могли указать в числе императоров своих представителей, в том числе, может быть, и славяне, — если не в лице Юстиниана, по всей вероятности, фракийца, то в лице Василия Македонянина, старшего современника Симеона (Василий умер в 886 г.). Живя в Константинополе, будущий болгарский государь мог каждый день видеть перед собой воплощение этой теории: императора, перед которым падали ниц высшие лица в государстве; его блестящий двор с торжественным церемониалом; всю ту стройную административную машину, которой он руководил, но которой малейшее распоряжение, сделанное в Константинополе, с точностью выполнялось в Диррахиуме или Тарсе; наконец, его огромное войско, еще в XIII веке производившее, по внешности, сильное впечатление на иностранцев, не видавших его в деле. И все это не было недоступно для Симеона: не только болгарский принц, простой солдат, при удаче, мог рассчитывать на императорский трон: редкий выдающийся человек в Византии не имел на этот счет предсказаний от астрологов и прорицательниц. Как было не родиться у этого «полугрека» мысли — стать со временем Василевсом римлян?
Димитр Гюдженов «Царь Симеон Болгарский», 1927 г. Холст, масло
Война с Львом VI и мадьярами
Внешние обстоятельства роковым образом толкали его к той же цели: сама Византия поставила его в такое положение, где оставалось только выбирать между подчинением империи или господством над ней, — средины не было. Ко времени восшествия на престол Симеона, около 890 г., невыгоды от сближения с Византией для Болгарии, успели уже достаточно определиться. По старым договорам болгарские купцы имели право торговать в Константинополе: чтобы создать монополию (исключительное право торговли) для греков, болгар заставили перебраться в Фессалонику и там еще стали притеснять разными несправедливыми поборами. Вероятно, в Константинополе чересчур понадеялись на свое влияние при болгарском дворе, но напрасно: Симеон, правивший тогда вместе с братом Владимиром, вступился за своих подданных и нанес сильное поражение грекам. Тогда царствовал император Лев VI, человек очень ученый, за что его и прозвали «философом», но не отличавшийся искренностью, блестящий представитель дипломатического искусства Восточной империи, того искусства, которое сделало слово «византийский» синонимом хитрости и коварства. Он не задумался поднять против своих новых «братьев во Христе» дикую языческую орду мадьяр, кочевавших тогда между Днепром и Днестром. Нужно припомнить, что тогдашняя Болгария не совпадала с теперешней: к царству наследников Крума, после падения аваров, принадлежали земли на северном берегу Дуная, нынешняя Румыния и отчасти Венгрия. Их-то и стали опустошать мадьяры, и Симеону не удалось их вытеснить отсюда окончательно, хотя он и разбил их при помощи другой такой же орды — печенегов. Мадьярам удалось даже, на византийских судах, перебраться на южный берег Дуная, где они ограбили и сожгли столицу болгарского государя — Преслав. Не скоро оправилась Болгария от этого погрома, которым она была обязана византийской политике; если у Симеона раньше было какое-нибудь уважение к его учителям — византийцам, то оно должно было исчезнуть после этого коварного удара из-за угла; и когда, впоследствии, греческий патриарх пробовал обращаться к царю с нравоучениями, — он всегда встречал в ответ горькую иронию. «Ты не добьешься своей цели — овладеть императорским престолом», писал ему патриарх Николай, «без страшного кровопролития». — «Значит, с помощью кровопролитий этого можно достигнуть», ответил Симеон, намекая на то, что сами греки не стесняются в средствах. «Ты требуешь невозможного», писал другой раз патриарх. — «Я ведь не требую, чтобы ты воскресил убитых болгар», возражал царь, имея в виду, конечно, тех, кто погиб по милости византийцев.
Гораздо важнее было то, что теперь Болгария была поставлена между двух огней, как во времена аваров; недавний союзник, печенеги, был мало надежен: при всякой войне с Византией можно было ожидать нападения с тыла. Чтобы обеспечить безопасность своего царства, Симеон должен был избавиться от одного, либо от другого из двух своих врагов; Византия в это время казалась наиболее слабым из них, и болгарский царь решил начать с нее.
Война с Константином VII
На императорском престоле, после смерти Льва (912 г.), остался восьмилетний ребенок, — Константин VII Багрянородный, будущий знаменитый писатель; его именем управлял дядя, Александр, человек совершенно неспособный. Вдобавок, покойный император оставил сыну чрезвычайно тяжелое наследство. Как известно, православная церковь запрещает четвертый брак. Лев VI, у которого слово редко сходилось с делом, сначала подтвердил это церковное правило строгим указом; а потом сам женился в четвертый раз. Тогдашний патриарх, уже знакомый нам Николай, восстал против такого беззакония, был за это лишен кафедры и заменен Евфимием, умевшим угодить императору. Но лучшие люди византийского общества были на стороне сверженная патриарха. Константин VII имел несчастие родиться именно от этого, запрещенного церковью, брака, и в глазах многих был царевичем не совсем законным. По этому поводу и при дворе, и в народе были большие несогласия, как нельзя более благоприятные для замыслов Симеона. Предлог для войны не трудно было найти: регент Александр, всегда нетрезвый, грубо обошелся на аудиенции с болгарскими послами; в ответ на это Болгария начала военные действия. По-видимому, империя совсем не была готова к войне: Симеон почти без сопротивления подошел к самой столице. Во второй раз со времен Крума константинопольское население увидело у стен города болгарские полчища; но тогда единственной целью их был грабеж, теперь намерения их вождя были гораздо серьезнее. Симеон не скрывал, что он пришел за императорской короной; но, очевидно, раздоры между сторонниками и противниками Константина VII казались из Болгарии значительнее, чем были на самом деле. Ворота города не отворились перед Симеоном, а взять его силой он не мог. «Увидав крепость стен, множество воинов, каменометных и стрелометных орудий, которыми могли защищаться осажденные, он отказался от своей надежды и просил мира»; так говорят византийские летописцы. Эта хвастливая фраза означает, что царь завязал переговоры, с целью, конечно выиграть время, потому что на следующий год нападения болгар возобновились, причем они взяли Адрианополь. Насколько мало Симеон был похож на просителя, видно из того, что он требовал от пришедших к нему византийских послов «преклонения», какое обыкновенно совершалось перед императором. Перемирие, наконец, было заключено; мать императора, Зоя, управлявшая теперь государством после смерти Александра, обязалась заплатить значительную сумму денег и за то получила обратно Адрианополь. Но, конечно, не это заставило Симеона отказаться от его плана: главным условием мира был брак императора с дочерью болгарского царя; Симеон, по-видимому, рассчитывал занять положение «отца императора» — титул предусмотренный византийской иерархией, — и управлять империей до совершеннолетия своего зятя. А совершеннолетие Константина VII, — по характеру кабинетного ученого, а вовсе не государя, — наступило, как показали последствия, очень не скоро, много лет после смерти Симеона. Неизвестно, был ли заключен формальный договор на этот счет, или же дело ограничилось словесными обещаниями. Как бы то ни было, греки и не думали его исполнять; им только нужна была отсрочка, нужна для того, чтобы приготовиться к новой войне, которая должна была навсегда покончить с Болгарией.
Опыт убедил их, что нельзя давать Симеону начинать войну; легкая болгарская конница могла опустошить страну раньше, чем мог выступить в поход хотя один византийский легион. Нужно было напасть на врага врасплох и, по возможности, в его собственной земле. Два года кипела неустанная работа в арсеналах — на верфях — и в дипломатической канцелярии императорского правительства; к 917 г. все было готово. Наняты были на византийскую службу печенеги, которых императорский флот должен был перевезти через Дунай: вторично готовилось нападение из-за угла, с таким успехом испытанное несколькими годами раньше, при помощи мадьяр. В то же время заключено было перемирие с главным врагом на востоке, с арабами, что дало возможность переправить в Европу отборные, закаленные малоазийские войска. План кампании был задуман мастерски: сухопутная армия должна была двинуться к северу берегом Черного моря в то время, как флот высаживал печенегов около устьев Дуная. При удаче, византийские войска могли в несколько переходов достигнуть самого сердца Болгарии, Преслава; при неудаче, они отступали прямо на Константинополь и закрывали столицу. Неизвестно, как вышел бы Симеон из этого положения, — вдвое более трудного, чем во время первой войны, когда он имел дело с Византией и мадьярами поочередно, а не сразу. Но ему помогли византийские генералы. Начальник флота, адмирал Роман Лакапин, происхождением из бедного армянского семейства, всем обязанный своим личным заслугам и милости Льва VI, — был нелюбим среди византийской знати, для которой он был чужим, был выскочкой. Как нарочно, посланный за печенегами «патриций» Богас был его личным врагом, — и они поминутно ссорились; печенеги, видя такие отношения византийских полководцев, решили, что из затеянного предприятия добра не выйдет, и вернулись домой. Нападение с тыла, таким образом, не удалось; но не лучше была ведена и главная атака, по такой же причине. Главнокомандующий сухопутной армией, Лев Фока, тоже не терпел Лакапина, но, вдобавок, и боялся его. Дело в том, что тогда уже вполне обнаружилось все неудобство женского управления во время войны; стало очевидно, что во главе регентства должен стать какой-нибудь способный и энергичный генерал. По общему мнению, таких было два: сам Лев Фока и Роман Лакапин. Пока соперники были в Константинополе, они могли наблюдать друг за другом и были, относительно, спокойны. Но теперь они были далеко от столицы, и Лакапин по морю мог скорее до нее добраться, чем Фока сухим путем: первый, следовательно, с большим удобством мог захватить власть в свои руки. Это очень заботило Фоку, — больше, нежели заботили его стоявшие перед ним болгарские войска; последствия не трудно угадать. Главные силы противников сошлись около города Анхиала, в том месте, где отроги Балкан спускаются к Черному морю. «20 августа (917 г.) — записал у себя византийский летописец, — был бой между болгарами и римлянами на реке Ахелое, и по неисповедимым судьбам Всевышнего, римляне всем войском обратили тыл и побежали, и страшный поднялся вопль, — сами друг друга давили, а неприятель нагонял и бил, и произошло такое кровопролитие, какого не было от века». Семьдесят лет спустя историку Льву Диакону показывали на этом месте груды костей, — это были останки несчастных солдат Льва Фоки. Одним из немногих, оставшихся в живых в этот день, — был сам главнокомандующий, кое-как добравшийся до ближайшей византийской крепости, Месемврии. Со времени гибели Никифора империя еще ни разу не была в таком отчаянном положении. Смятение константинопольского правительства перешло всякие пределы: регентство не нашло ничего лучше, как просить у Симеона прощения за свою дерзость. Патриарх Николай, в качестве главы восточной церкви поддерживавший сношения со своим «духовным сыном», писал болгарскому царю, что войско было послано «не ради войны, не для убийства и кровопролития, но чтобы показать только вид военных действий, — для нерушимого укрепления союза дружбы между римлянами и болгарами». Патриарх заранее собирался написать об этом Симеону, но позамешкался, «сам не знаю как», говорит он: «видно грехи мои помешали». Но, чувствуя, что такому странному объяснению никто не поверит, патриарх подробно перечисляет, мотивы, побудившие Византию к войне: пограничные начальники доносили в Константинополь, что болгары собираются напасть на Драч (Диррахиум) и Солунь, что они подбивают на империю печенегов и т. д. Все это, конечно, не имело никакого значения для Симеона, который действовал не под влиянием минутного раздражения, а по заранее обдуманному плану, стремясь к вполне определенной цели. Он казался к ней ближе, нежели когда-нибудь. Армия империи, армия, собиравшаяся так долго и с такими издержками, не существовала более; а во главе империи стоял теперь государь даже не сомнительной законности, как прежде, а прямо насильственно захвативший власть. Мрачные предчувствия Фоки вполне оправдались: адмирал Лакапин, действительно, сверг правительство Зои при помощи своих моряков, женил Константина VII на своей дочери и заставил себя провозгласить сначала василеопатором, потом кесарем, наконец, императором. В Византии нередко было два государя: иногда отец короновал сына при жизни, иногда короновали двух братьев, — для лучшего укрепления династии. Но чтобы при живом государе надел на себя императорскую корону совершенно посторонний человек, — это было неслыханным нарушением обычая. Симеон не замедлил воспользоваться этим, он не признал законным правительства Лакапина, и с этих пор отправлял все свои послания на имя сената, а не императора. Теперь его стремление к императорскому престолу получило некоторое нравственное оправдание: он шел против узурпатора, не против законного государя. Престол можно было считать вакантным: Константин не управлял, он носил только титул. Симеон с презрением отказался породниться с Лакапиным, как предлагал тот же патриарх Николай; он потребовал, от константинопольского народа изгнать похитителя престола и провозгласить императором его, Симеона. В ожидании этого он ввел при своем преславском дворе византийский придворный этикет и греческий язык; его войска приветствовали его, как Василевса римлян. Но и страх константинопольского двора и большие ожидания царя болгарского были одинаково преждевременны.
Значение Анатолии
Правда, что в Европе империя теперь ограничивалась стенами столицы: почти все европейские владения Византии, не исключая собственной Греции и берегов Адриатического моря, лежали открытые перед болгарами; но центр тяжести государства давно уже перешел из Европы в Азию; малоазийские провинции, так называемая Анатолия, даже после опустошений, произведенных здесь в XI-XII веках сельджуками, продолжали составлять ядро империи: отсюда в XIII столетии никейские императоры защищались против франков, отсюда они завоевали обратно Константинополь; а завоевание самых этих провинций османами было сигналом окончательного падения империи. Ужас византийцев перед Симеоном больше всего усиливался ожиданием, что болгары немедленно перенесут войну в Малую Азию; когда до патриарха Николая дошел слух, что неприятель напал на Лампсак (город на южном берегу Мраморного моря), патриарх, извещая об этом Романа Лакапина, прибавляет: «Дай Бог, чтобы слух был ложен; но если, действительно, началось это (т. е. война в Азии), и они (болгары) осмелились вторгнуться в область Лампсака, трудно будет поправить дело». Когда увидели, что Симеон не смеет или не может перейти Дарданеллы, у всех отлегло от сердца; об этом свидетельствует один, очень характерный, признак: патриарх продолжал переписываться со своим «духовным сыном», — но тон его писем становится гораздо суше, резче, независимее. Теперь он уже не просит прощения, а попрекает, иногда даже грозит.
«Вот», говорит он в одном месте, «старанием императора на вашу власть и ваш род могущественное нашествие если не нарядилось, то наряжается, — нашествие Руси и с ними печенегов, еще же и алан (кавказский народ — ред.) и западных турок (т. е. мадьяр — ред.), которые все единомысленно согласились пойти на тебя войною». — «Дело состоит в том, чтобы… непрестанно вызывать эти и другие скифские племена до тех пор, пока они не истребят весь род болгарский». Все это было неправда, — но патриарх хоть на письме мог отвести душу и показать Симеону, что не так уже страшны болгары, как сами думают. Симеон, вероятно, понимал, что опустошения Фракии, повторявшиеся из года в год, не могут его привести к цели: но повести войну далее он не мог, потому что нельзя было воевать в Малой Азии, имея за спиной укрепленный лагерь такой силы, какой представлял из себя Царьград.
Значение Константинополя
Все сводилось к тому, чтобы овладеть столицей империи; сделаться императором можно было только в Константинополе. Помимо военных соображений, это было нравственной необходимостью: мы с трудом можем себе представить, какое значение придавали тогда православные люди этому городу. «Вспомни», писал патриарх Симеону, «какого народа я, хотя и недостойный, архиепископ, какого города, какой области — единственной, которой сам Христос повелел вместо себя властвовать на земле». В представлении старых русских людей, XV-XVI века, воспитанных на византийских понятиях, судьба не только империи, а всего мира была связана с этим городом: всемирную историю делили на три периода: первый, когда господствовал старый Рим, на берегах Тибра, второй период — господство нового Рима, построенного Константином, в последнем будет господствовать третий Рим — Москва, а четвертому не быть. Симеон был воспитан в тех же понятиях: ставя выше всего на свете императорское достоинство, он не мог не ставить выше всех городов императорского города. Не только православные, — враги православной веры еретики-богомилы по-своему выражали ту же мысль: они верили, что в св. Софии живет «князь этого мира», темный бог зла, во власти которого находится весь материальный мир. Только здесь, в св. Софии можно было стать православным императором; только благословение константинопольского патриарха могло освятить власть Симеона. Он делал попытки получить благословение от другого патриарха, римского: но совесть его, выросшая в преданиях греческой церкви, не могла удовлетвориться этим благословением. Сношения с папой привели только к тому, что болгарская церковь получила независимого патриарха, признанного впоследствии и восточной церковью. Но вообще папа не помог Симеону, а под конец стал даже действовать против него, ибо в это время было достигнуто соглашение между восточной и западной церковью. Итак, добром или силой, но нужно было войти в Царьград, нужно было добиться признания от патриарха и народа константинопольского. Добром они не хотели поддаться, нужно было брать силой, но силы у болгарского царя не оказалось.
Достаточно взглянуть на карту Константинополя, чтобы видеть, что едва четвертая часть его окружности обращена к суше: южная сторона города обращена к Пропонтиде, восточная к Босфору, северная выходит на Золотой Рог. Западная, длиною в четыре с небольшим версты (4950 метров), защищена была глубоким рвом, наполненным водой, около 10 сажен ширины, и двумя стенами — внутренняя проходит на расстоянии 9 сажен от внешней и на столько же возвышается над ней; на стенах 118 высоких башен: в таком виде представляется нам средневековый Константинополь. Когда, в 1453 г., Мехмет II осаждал город, в нем было не более 7.000 человек гарнизона: тем не менее, туркам удалось прорваться через сухопутную ограду, только овладев наперед Золотым Рогом, т. е. поставив греков между двух огней; и то лишь благодаря тому, что у султана были огнестрельные орудия большого калибра. Можно себе представить, какие трудности приходилось одолевать тому, кто осаждал город со стороны суши в X веке, — когда, вдобавок, за его стенами было не 7, а, по малой мере, 70 тысяч войска. Тогда Константинополь был, не в переносном, а в буквальном смысле слова, неприступен: в 1204 г., во время 4-го крестового похода, венецианцам удалось им овладеть только со стороны моря: здесь ограда была втрое длиннее и соответственно слабее. Только тот, кто владел морем, у кого был флот, мог надеяться здесь на успех: но у болгар своего военного флота не было. Симеон был слишком хороший полководец, чтобы не понимать этого затруднения: не было своего, он придумал занять флот. Он стал искать помощи у арабов, — в то время второй морской нации на Средиземном море после греков: варварийские корсары нового времени были только слабым воспоминанием о тех бесстрашных моряках, которые некогда владели Критом и Сицилией. Симеон отправил посольство к Фатлуму, арабскому халифу Африки, предлагая ему союз и обещая, в вознаграждение, поделиться с ним добычей, — вероятно, уступив ему часть провинций империи. Халиф сначала согласился и отправил вместе с болгарскими послами своих уполномоченных для заключения договора. Но посольство это попало в руки Византии; император задержал болгар, арабов же богато одарил и отпустил с обещанием платить халифу ежегодную дань. Халиф, с чисто семитической расчетливостью, нашел, что небольшая верная выгода лучше огромного, но ненадежного барыша, и заключил договор с Византией.
Нападение хорватов
Так рушилась надежда Симеона — получить корабли хотя путем союза; но без кораблей он ничего не мог сделать. Между тем длинная и бесплодная война делала свое дело: почва начала колебаться под болгарским царем. В самой Болгарии были недовольные, и недовольство это, скоро после смерти Симеона, разразилось целым рядом восстаний. Но в тех славянских землях, куда не простиралась непосредственная власть болгарского царя и где правили его подручники, уже при его жизни дошло до открытого возмущения. Кто был тут главным действующим лицом, угадать не трудно: в 924 году, когда Симеон последний раз подступил к Константинополю, туда привезли головы и оружие болгарских вождей, убитых в Сербии, князь которой был вассалом царя болгарского. То же византийское влияние, которое внушило Симеону мысль об императорской короне, действовало и на других славянских князей: только, не смея мечтать об империи, они довольствовались титулами проконсулов и патрициев. При помощи этого средства, Роман Лакапин привлек на свою сторону владетеля Захлумья (нынешняя Герцеговина и южная Далмация), Михаила Вышевича, который прежде помогал Симеону против сербов. Мало того, единственное южнославянское племя, успевшее к тому времени образовать государство, хорваты объявили Болгарии войну, после того как их правитель, Томислав, стал византийским проконсулом и, в качестве такового, получил в управление принадлежавшие империи города Далмации. Хорватия могла тогда выставить, по словам Константина Багрянородного, 60.000 конного и 100.000 пешего войска. Такой противник почти стоил мадьяр; а стены Царьграда смотрели так же неприступно, как и прежде. Симеон признал свою неудачу и выразил желание вступить в переговоры.
Смерть Симеона
Ему не удалось свергнуть Лакапина; он хотел, по крайней мере, унизить самозванного императора, насколько можно. Царь отказался вести переговоры через послов и требовал личного свидания. Как ни было для империи унизительно идти навстречу врагу, но для нее окончить войну было не меньше нужно, чем Симеону. Вне стен города, у Космидия, на северо-западном конце Золотого Рога, была построена площадка, куда должна была пристать императорская триера. В этот самый день болгары ограбили и сожгли церковь Богородицы у Источника, одну из главных святынь окрестностей Константинополя: это было грубое издевательство. Но этого было мало: чтобы показать, что просителями мира являются греки, а не он, болгарский царь четыре дня заставил себя дожидаться. Когда он, наконец, удостоил явиться, его солдаты встретили его громкими приветствиями, как Василевса римлян, — хотя настоящий Василевс стоял тут же. Прежде чем сойти с коня, он послал несколько человек из своей свиты, чтобы осмотреть площадку, — нет ли где засады. Все это Лакапин должен был терпеть: византийские историки говорят, что он поразил своего противника своим, полным достоинства, смирением. Как бы то ни было, переговоры не привели, однако, ни к чему: или Симеон, или Византия желали слишком многого. Между тем болгарское войско, посланное против хорватов, было разбито. Симеон должен был вернуться в Преслав и умер здесь 27 мая 927 года, не успев отомстить своему новому противнику.
Так вся жизнь величайшего из болгарских царей ушла бесплодно, ушла на дело, совершенно чуждое благу Болгарии. Такова была судьба южнославянских племен: все лучшие их люди, едва усвоив себе византийскую культуру, становились византийцами по своим политическим убеждениям. Их стремления были направлены не к тому, чтобы основать независимое славянское государство, — потому что варварское государство для них, воспитанных на византийских понятиях, было низшим, как бы даже незаконным типом политической жизни. И Стефану Душану, как Симеону болгарскому, снилась императорская корона; но прав был патриарх Николай, перечислявший Симеону в одном письме всех покушавшихся на независимость империи и потерпевших неудачу и пророчивший ему ту же судьбу. Империя охотно принимала к себе иностранцев, но подчиняться иностранцам не хотела: ее нельзя было сделать ни болгарской, ни французской, ни сербской; ее можно было только уничтожить и поставить на ее место совсем новую, — турецкую империю.
После смерти своего врага Византия поспешила заключить мир с его преемником: раз главное притязание болгарского царя было устранено, Лакапин был согласен на очень большие уступки, тем более, что этими уступками теперь можно было купить не только мир, но и союз сильного соседа. Петр Симеонович, очень набожный и вовсе не воинственный государь, женился на внучке Романа; как близкий родственник царствующего дома он получил титул Василевса, кстати сказать, очень подешевевший в то время: кроме Константина VII, его носили тогда еще три лица из фамилии Лакапинов: Роман и его два сына. Само собою разумеется, что Петр был Василевсом только болгарским, но не «римским». Болгарские послы получили «шаг» перед всеми другими, что, как мы видели в начале этого рассказа, было особенно неприятно Лиутпранду. Важнее этих формальностей было признание независимости болгарского патриархата; но этот единственный серьезный результат войн Симеона был не на пользу Болгарии; предоставленная самой себе, болгарская церковь оказалась слишком слаба, чтобы бороться с ересями, потеряла свое нравственное влияние на народ и не могла предупредить разложения болгарского царства. Были, кроме того в этом договоре и кое-какие земельные уступки в пользу Болгарии, но они с лихвой возмещались тем, что византийское влияние при преславском дворе господствовало теперь безраздельно.
Что выиграла Болгария от этой перемены? Могла ли она снова продолжать мирное усвоение христианской культуры, прерванное двадцать лет назад? Целое поколение выросло во время войны с империей; целое поколение привыкло смотреть на византийцев, как на непримиримых врагов. Способ ведения войны в те времена неизбежно сопровождавшейся разбоем, в особенности разграбление болгарами монастырей и церквей, на что особенно жалуется патриарх Николай в своих письмах, все это не могло не понизить нравственного уровня новообращенных христиан. Но когда война кончилась и византийское влияние снова начало проникать в страну, это влияние принимало такие формы, которые совсем не были приятны массам народа. Приходившие в Болгарию «греки» были совсем не такого свойства люди, чтобы внушать к себе уважение. «Они непостоянны в своих политических убеждениях, хвастливы, высокомерны, лжесвидетели, златолюбивы, судят по мзде»; так изображает этих пришельцев один памятник «отреченной» письменности, распространенной среди народа. Нехорошее впечатление производили сами «греки», еще хуже были для народа те порядки, которые заимствовались из Византии. Около этого времени мы начинаем встречать в Болгарии крепостных крестьян, «париков», особенно на церковных землях. Раньше их незаметно, и, по аналогии с другими славянскими областями империи, где в VII-VIII веках земледельческое население было свободно, нужно думать, что их и не было. Греческое название делает вероятным, что это учреждение зашло из Византии, где против развивавшегося крепостничества приходилось принимать меры уже императорам-иконоборцам. Подтверждается это еще и тем обстоятельством, что еретики-богомилы, враги всего греческого, нападали между прочим и на крепостничество: «рабу не велят работати господину своему», говорит их обличитель, пресвитер Козьма. Как бы то ни было, несомненно, что тяжелое обложение крестьянства много помогло распространению этой секты, имевшей роковое влияние на судьбу Болгарии.
Богомилы, кроме того, по словам Козьмы, «ругались старейшинам и укоряли бояр»; но сами бояре вовсе не принадлежали к числу тех, кто был доволен сближением с Византией. Для них «греческое» влияние означало господство централизации и чиновничества, падение боярских привилегий, основанных на обычае. Недаром первое сближение с Византией, крещение Бориса, имело следствием боярское восстание. В первые же годы правления Петра Симеоновича устроили против него заговор какие-то «вельможи, возвысившиеся при Симеоне»: они имели в виду посадить на престол меньшого брата царя, царевича Иоанна. Через два или три года отложились правители некоторых западных областей, и провозгласили царем старшего сына Симеонова, Михаила, невольно постриженного в монахи. Михаил умер, и это прекратило восстание; характерно, что мятежники жестоко грабили соседние византийские области: новые историки основательно видят здесь доказательство того, что ненависть к «грекам» была одной из причин восстания. Наконец, около 960 года началось там же, на западе, громадное возмущение, с которым Петр уже не в силах был справиться: он удержался на престоле в Преславе, но западные области составили особое политическое целое, во главе которого стал руководитель мятежа, боярин Шишман. Государство Симеона начало разлагаться; русское нашествие Святослава его докончило; но воспользовались этим не русские, а тот сосед, которого так не любили болгары, Восточная империя.
Автор: М. Покровский